Пурпурное сердце - Кэтрин Хайд

Кэтрин Райан Хайд

Пурпурное сердце

В память о жизнях, растоптанных войной

Глава первая

Уолтер

Обыкновенно со смертью героя история заканчивается. Но пока мне не снесут полголовы, эта история даже не начнется.

Только не подумайте, что я страдаю манией величия, раз называю себя героем. Любой может быть героем после смерти, даже я. Так что видите, есть своя прелесть в том, чтобы умереть именно в тот момент, когда все только начинается.

Ну да ладно, я задерживаю повествование. Мне следует поторопиться, пора умирать.

Но прежде я должен кое-что сказать. Это вовсе не я придумал. Я жил своей жизнью и не лез в чужие дела.

А началось все с радио. Во дворе дома Эндрю. Это Эндрю срежиссировал грядущую катастрофу. Я из тех, кто всегда поддержит компанию. Люди говорят, мне следует покончить с этой привычкой, и, возможно, они правы, только у меня нет времени даже сделать попытку.

И вот наступил тот миг, когда жизнь рухнула. На дворе самый холодный месяц года — декабрь, ветер обжигает лицо, словно сухой лед, и мы с Эндрю стоим, склонившись над «фордом» моего отца. На улице никого, кроме нас и чаек, да и то правда — какой дурак отважится выползти из дома?

Эндрю крутит ручку настройки радиоприемника, ловит станцию, на которой звучит мелодия «Нитка жемчуга». Делает громкость на всю. Я же в этот момент отчаянно сражаюсь со злым ветром, пытаясь прикурить сигарету, зажатую в онемевших пальцах.

Потом музыка замолкает, и по радио звучит мужской голос.

А потом я почти что умер.

Большинство людей не стали бы, конечно, валить вину на радио. Они, скорее, винили бы во всем японцев.

Я пытаюсь анализировать события в реальной перспективе. Трагедии происходят каждый день и по всему миру, но если мне не скажут, то я и не узнаю об этом. И Эндрю не узнает. И тогда ему не придется срываться с места, а мне не придется бежать за ним.

Некоторые люди говорят, что я не должен что-либо делать, если не хочу этого, но то — они. Они просто не были в моей шкуре.

Я опять отвлекаюсь. А должен умирать.

Я мог бы рассказать вам, где нахожусь и как сюда попал, но для вас это будет пустой тратой времени. Реальные люди — те, живые, которым принадлежит эта история с момента моего ухода, — они довольно скоро докопаются до этого. Живые люди умеют препарировать реальность всевозможными «где», «как» и «что». Это у них как хобби.

А я упомянул, что все это произошло десятки лет назад? Иногда я забываю сказать самое главное.

Я знаю, по моему рассказу трудно догадаться о том, что все произошло так давно. Я рассказываю так, будто присутствую в настоящем. Будто все происходит при моем участии. И на то есть причина. Но ее трудно объяснить тем, кто не мертв. Вот вы, например, ощущаете себя во времени и пространстве. А я — нет.

Как бы то ни было, этот эпизод с радио стал началом заката славной жизни. А теперь я расскажу вам, каков ее конец.

Но прежде о том, где я сейчас нахожусь.

Я пробираюсь по болотам в джунглях. Со мной Эндрю и еще человек десять ребят из нашей экспедиции. Идем след в след, высматривая крокодилов. Если кто-то завидит тварь, тут же ее пристреливает. Нас атакуют скорпионы, осы и какие-то гигантские москиты, но защитить нас некому. Каждый сам за себя.

Болото воняет. Весь этот проклятый остров воняет, как будто в его недрах гниет что-то, еще на днях живое.

Спотыкаясь, мы выбираемся на сушу.

Теперь можно повесить ружья на плечи, от чего становится легко и радостно, и я даже закуриваю. Понимаете, мы только что услышали, что пришел токийский ночной экспресс и забрал последних япошек.

Мы пускаемся в пляс: танцуем кекуок.

Мы возвращаемся в Хендерсон Филд, испытывая счастливое облегчение оттого, что выполнили чертовски сложное задание, выкурив вооруженных до зубов япошек из пещер в горе Остен. Оценить всю тяжесть задачи можно только в тот волшебный миг, когда все остается позади.

Боевой дух заметно крепчает.

Мы бредем группками, болтаем, смеемся; кто-то бурчит у меня под ухом, но я слишком счастлив, чтобы прислушиваться и вникать в смысл.

Я впервые счастлив с тех пор, как покинул госпиталь, вернее, с того момента, как выстрел из миномета отправил меня туда. Нет, даже не так: с той самой минуты, когда я стал участником событий. Но я опять забылся. Я не должен говорить об этом. Я вам расскажу почти все, а вот об этом, пожалуй, умолчу.

Прошу прощения, если я немного резок в своих словах.

И вот, наконец, выстрел.

Я принимаю его. Мне всегда везет.

Он разрывает рукав моей куртки и, словно язык пламени, прожигает руку. От его удара меня чуть разворачивает Может быть, от удара. А может, это изумление заставляет меня обернуться, или же я просто осознал то, чему никак не верил до этого самого момента.

Пронзительное ощущение.

Теперь, когда я обернулся, взгляд мой скользит вниз и упирается в дуло американского «браунинга». Беда в том, что мальчишка, лежащий на земле и скрывающийся за дулом пистолета, не похож на американца. Ни малейшего сходства.

Я мертв, только еще не знаю об этом.

Может, мне потребуется лет сорок, чтобы убедиться в этом.

Возможно, вам сейчас любопытно знать, как это японскому мальчишке удалось завладеть американским оружием или как случилось, что он опоздал на токийский экспресс. Вот тут-то и проявляется ваше преимущество. Вопросы весьма уместные, я бы и сам поразмышлял над ними, но мне некогда, я занят собственной смертью.

С этого момента происходящее напоминает замедленную съемку.

Пуля покидает дуло пистолета, нацеленного прямо мне в лоб. Я наблюдаю за ее полетом.

Посылаю сигнал своим ногам. В нем проскальзывает паника. Боюсь, что к тому моменту, когда сообщение достигнет ног, они уже ничего не поймут.

Я решаю, что это уже не важно, поскольку, какой бы ни была реакция моих ног на сигнал, она в любом случае будет более достойной в сравнении с тем, что они проделывают сейчас. Мне интересно, как долго идет сигнал от мозга к ногам. Раньше мне никогда не приходилось задаваться подобным вопросом, поскольку никогда еще мир не двигался так медленно, не выстраивался в такой отчетливый, тщательно смонтированный видеоряд.

Если сигналу, рассуждаю я, требуется больше времени, чем пуле, пролетающей каких-то тридцать футов от дула «браунинга» до моего лба, — ответа ждать не стоит.

И тогда я прихожу к выводу, что пуля побеждает.

Я уверен, вы считаете, что за время полета пули невозможно осмыслить все сказанное, но, простите, вы ведь живы. Вам придется поверить мне на слово. Я побывал там, где вы еще не были.

Утешить могу вас только тем, что это не больно. Смерть никогда не причиняет боли. Иногда путь к смерти бывает болезненным и мучительным, но сама смерть легка.

Я воспринимаю смерть как удар, толчок.

На самом деле кажется, что внутри тебя идет какая-то невидимая работа. Нарастающее в голове давление вызывает взрыв.

Взрывная волна валит меня с ног.

Теперь я лечу назад, думая, что вскоре приземлюсь. Видите ли, я все еще думаю, что жив и что старый как мир закон неизбежности будет по-прежнему что-то значить для меня.

Я должен приземлиться.

Я не приземляюсь.

Потому что где-то на полпути к земле Уолтер перестает существовать, тогда кто же, по-моему, должен приземлиться?

И тогда я поднимаюсь.

Я вас совсем запутал? Что ж, извините, но не вижу причин, почему у вас должно быть больше ясности в отношении моего положения, чем у меня самого.

Ладно, так и быть, я постараюсь изложить все предельно просто. Кто-то поднимается, и этот кто-то — я, но не Уолтер. А тело остается лежать на земле. Потому что оно принадлежит Уолтеру, а он мертв.

Так лучше? Хорошо. Я знал, что смогу внести ясность.

По-моему, обычно души не «поднимаются». Они, скорее, летают, парят над землей или что-то в этом роде. Они ведут себя совсем не так, как тела. Мне кажется, моя душа переживает момент замешательства. Что-то вроде кризиса личности. Я оглядываюсь на лежащее тело. Кого это еще угораздило погибнуть? И куда, черт возьми, делось полбашки? Не могу себе представить.

Я наблюдаю за тем, как Эндрю пытается оттащить тело. Напрасно рискуя своей жизнью.

На меня снисходит озарение. Я понимаю, кто я есть. Что могу сделать. И что делать не должен. Ко мне приходит какое-то особое чувство свободы. Никаких слов не хватит, чтобы описать вам его.

Я наблюдаю за тем, как Эндрю, пригибаясь под пулями, волочет обезглавленное тело, как будто оно что-то значит.

Я вижу его вину, ярость и боль, но не сиюминутные, а безграничные, как бы продленные в бесконечность. Это зрелище не вызывает у меня тревоги. Оно, как ни странно, удивительно красиво. Эндрю делает то, что необходимо делать, и даже его муки и страдания — особенно они — это прямо совершенство.