Шекспировские Чтения, 1978 - Уильям Шекспир

Шекспир Уильям

Шекспировские Чтения, 1978

Шекспировские Чтения, 1978

РАФАЭЛЬ И ШЕКСПИР

И. Верцман

Соединимы ли в одном очерке эти два великих имени? Помимо того, что один - живописец, второй - драматург, Рафаэль творил в период зенита эпохи Возрождения, Шекспир же отчасти в зените, а больше при ее кризисе. Не говоря уже о том, что Рафаэль, понимавший лишь чарующую гармонию, к антитезам трагического и комического не восприимчив, Шекспир освоил и такую гармонию и те крайности; да и вообще не однотональны их художественные образы.

Да, не в одном центре круга их творческие системы. Но как в эллипсе имеются два фокуса и луч, направленный в один фокус, светится и в другом, так Рафаэля и Шекспира связывает единый луч: дух Ренессанса. При всех противоречиях, присущих этой бурной эпохе, она представляла собой такое время, когда творческая мысль оказалась необыкновенно раскованной, и это дало замечательные плоды. Над людьми уже не тяготел средневековый догматизм, и они еще не стали жертвами калечащего воздействия буржуазной цивилизации.

В истории мировой культуры великие свершения Ренессанса сыграли важнейшую роль. Творчество крупнейших мастеров того времени, философская мысль Возрождения, важные и значительные сами по себе, послужили отправной точкой для дальнейшего духовного прогресса человечества. Особенно значительной оказалась роль Шекспира. Почти отвергнутый XVII в., в пору господства классицизма, он начинает с XVIII в. приобретать значение как действенная сила художественного развития. Приятие или неприятие Шекспира становится важным критерием эстетики нового времени. Вольтер, Лессинг, Гете, а затем романтики - все они, по-своему понимая Шекспира, решают кардинальные вопросы поэзии, драмы, искусства вообще, привлекая к этому Шекспира.

Минуя промежуточные ступени, обратимся непосредственно к тому великому писателю, который сыграл особенно большую роль в приобщении Шекспира к насущным проблемам искусства нового времени.

1. ДОКЛАССИЧЕСКИЙ И КЛАССИЧЕСКИЙ ГЕТЕ

Период юности его отмечен настроениями "Бури и натиска", шел он по колее, продолженной Руссо и особенно Гердером, отвергнувшим плоский рационализм долессииговских немецких просветителей, считавших французский классицизм альфой и омегой эстетики; Гердер осветил достоинства самобытного творчества всех народов мира и поэзии средневековья.

Но вскоре Гете забудет свою же статью 1775 г. "По поводу Фальконе и о Фальконе", где сказано, что "естественное чувство" и "творческую силу" надо искать не в "пышных академических дворцах" с их "условной роскошью", а лишь гам, где "обитает искренность, нужда и задушевность". Так, Рембрандт изображал богоматерь в облике "нидерландской крестьянки", его "простонародная" кисть избегала "холодного облагораживания и застывшей церковности", трактовки евангельских сказаний в необычной обстановке с алтарными украшениями и с нарядной Марией, будто ожидающей почетных визитов. При этом Гете иронизировал по адресу некоего "господчика", утверждавшего, что "итальянцы это делали лучше" {Цит. по кн.: О Рембрандте. М.; Л., 1936, с. 17.}.

В 1786-1788 гг. Гете совершает путешествие по Италии, отраженное позднее, и тут эстетическое восприятие Гете уже совсем иное. Оставаясь и здесь поклонником классической древности, Гете расширил диапазон своей эстетики очаровавшим его итальянским Ренессансом - оценки "Бури и натиска" ушли в прошлое.

Всеми мастерами Италии восхищен Гете, а почему искусствоведы и художники сегодня предпочитают кто - одного, кто - другого мастера, Гете объясняет так: "Человек - существо ограниченное, и если дух его открывается великому, он все же никогда не будет в состоянии одинаково ценить и признавать величие разного рода" {Гете. Собр. соч. М., 1935, т. XI, с. 403, 412.}.

Так как Гете стоит высоко над людьми "ограниченными", то восхищают его одновременно многие итальянские мастера с их свободной живой манерой исполнения и благородной идеализацией, "как это было у древних". Италия охладила вкус Гете к немецкому искусству. Вспоминая "величие необычайное" живописи Дюрера, Гете отпускает шутку: "если б только судьба завела его поглубже в Италию" {Там же, с. 115.}. Увы, не "завела", и потому, определит Гете позднее, Дюрер отличается "суховатой тщательностью", "неприятной точностью" в картинах и гравюрах. Признавая за Дюрером "несравненный талант", Гете добавляет, что он "никогда не смог возвыситься до идеи гармонической красоты" {Peinem R. Goethe und Dtirer. Hamburg, 1947, S. 8-10.}.

Больше всех Гете восторгается Рафаэлем. Гетевская хвала Рафаэлю выражена словами чуть ли не молитвенными по поводу его исторической и эстетической миссии для мирового искусства: "Озаренный небесным вдохновением... возложил последний камень на вершину, где ни под ним, ни рядом с ним уже нельзя поместить другого" {Гете. Собр. соч., т. XI, с. 115.}.

Винкельман захлопнул книгу идеального искусства после Эллады и лишь отчасти Ренессанса, а Гете, в принципе с этим согласный, не был догматиком от эстетики. Хотя искусство Возрождения имело в Европе много национальных, а в Италии областнических школ, идеал той эпохи сводим к стилевому единству. С. распадом же его возникло много течений, представители которых уверены были, что затмили своими открытиями недавнее прошлое. Нечего говорить, Гете в этом сомневался, и все же новаторы его интересовали - даже маньеристы, "если только они не заходят слишком далеко и не дурачат целые нации, пока не вернутся к возвышенному образу мыслей" {Цит. по кн.: Гете об искусстве. М., 1975, с. 133.}. Не слишком суров Гете и к педантам академий, начиная с Болонской, - лишь бы хоть чуточку сохранились в их творениях "сокровенные силы природы". Тем больший интерес представляет для Гете послеренессансное искусство выдающихся живописцев и графиков: величавый классицизм Пуссена, изящный - Клода Лоррена, гравюры барочного в своих приемах Себастьяна Бурдона, сочный реализм Рубенса, грустная лиричность пейзажей Якоба Рюисдаля, комизм жанровых сценок Тенирса, Остаде.

Дань глубокого уважения отдал Гете великому голландцу статьей "Рембрандт мыслитель" (1813), рассказав о сюжете "в одном из прекраснейших произведений этого художника" по названию "Милосердный самаритянин".

Следует вообще учесть, что в связи с художником Мантенья, сочетавшим строгость формы в стиле древних с характерностью явлений реальной действительности, Гете статьей 1820 г. "Триумф Юлия Цезаря" отдает преимущество искусству высокого Возрождения, преодолевшему мантеньевские "противоположные стремления" {Гете И. В. Статьи и мысли об искусстве. М.; Л., 1936, с. 300-304.}. Однако ту стадию Ренессанса, когда ради красоты еще не ослабляли выразительность, ради общего - индивидуальное, Гете ставит в пример современным художникам. Мысль Гете такова: этому примеру легче следовать, чем древним, от которых мы навсегда отрезаны ходом истории, и то, что удавалось еще Рафаэлю на "среднем пути" между "древним и новым", сегодня художнику не по силам.

2. ЧЕМ ШИЛЛЕРОВСКАЯ ЭСТЕТИКА ОБОГАТИЛА ГЕТЕВСКУЮ

Перед тем как Гете после своей поездки в Италию вторично обратится к своему кумиру - Рафаэлю, Шиллер опубликовал статью "О наивной и сентиментальной поэзии" (1795-1796).

Чрезмерная рафинированность аристократического сословия и чрезмерная рассудочность буржуазной среды побудили Гердера обратиться к преисполненной свежести народной поэзии. Идя по стопам этих двух мыслителей, Шиллер отрицает, что прекрасное в искусстве обусловлено высотой разума и морального сознания.

"Наивное" Шиллер трактует не как стихийность или обыденную доверчивость, практическую неопытность, простодушие забавы. Шиллеровское "сентиментальное" - отнюдь не сентиментальность, не слезливая чувствительность, мягкосердечие, нежность, бывающая иногда приторной. В оба эти термина Шиллер вложил философский, а не бытовой психологический смысл, историзм "феноменологии духа" человечества.

"Наивное" - по Шиллеру - исключает рассудочность, в которой "из страха неопределенности" любой анализ становится "жестким и неподатливым". Лучше всего объяснить этот принцип восприятием вещей, отличавшим античный мир. Греки не замечали искусственности и деланности их отношений к природе, принимая их за "безыскусственную природу". Сама же природа как таковая владеет больше любознательностью греческого художника, чем его моральным чувством, и нет в нем сладостного томления, объект его воображения - человек еще в бессознательном мире, воля этого человека устремлена к слепой для его восприятия необходимости. Сухая правдивость, с которой "наивный" художник и поэт изображают предмет, захватывающий их целиком, порой выглядит бесчувственностью. Позади осталась архаика доклассической Эллады, а тут "наивное" проявилось как гармоничная связь человека с окружающим его миром.

"Сентиментальное" же Шиллер объясняет не по образцам плаксивого мещанского жанра, а как рае двоение ума и чувства. В эпоху "сентиментального" умонастроения, исторический базис которого - новейшая цивилизация с ее разделением труда и распылением способностей человека, поэт или мастер картин и скульптур стремятся к утраченной гармонии, понимая ее прелесть уже не стихийно, а осознанно. Увы, одной осознанности мало, когда нет больше исторических условий для ее существования. Люди современной общественной формации "почитают природу", но "природа покинула у пас человеческое существо", у цивилизованного человека отношения, быт и нравы "противоестественны". Дети еще рудимент природы, взрослые же "в раздоре с собой" и несчастливы в тех впечатлениях, какие производит на них жизнь. Словом, наше влечение к природе - это "тоска больного по здоровью".