Капитан Сорвиголова - Луи Буссенар

Луи Буссенар

КАПИТАН СОРВИГОЛОВА

Часть первая

МОЛОКОСОСЫ

ГЛАВА 1

Смертный приговор. — Бур и его друг. — Просьба отсрочить казнь. — Отказ. — Рытье могилы. — Расстрел. — Трагическая сцена. — Жажда мести. — Колючие акации. — Капитан Сорвиголова. — Погоня.

Сержант, исполнявший обязанности секретаря военно-полевого суда, поднялся и резким, сухим голосом, отчеканивая каждый слог, начал читать только что нацарапанное на клочке бумаги решение: «Военный суд в составе совета полка единогласно постановил: Давид Поттер, виновный в отравлении двадцати пяти лошадей четвертой артиллерийской батареи, заслуживает смерти. Приговор окончательный, обжалованию не подлежит и приводится в исполнение немедленно…»

С надменным и презрительным видом джентльменов, вынужденных исполнять неприятную и скучную обязанность, пять членов суда в белых касках, с кобурами на поясе сидели на складных стульях, небрежно придерживая коленями сабли. Один из них, молодой капитан, пробурчал:

— Бог мой!.. Столько церемоний, чтобы отправить на тот свет какого-то мужика-мошенника — белого дикаря, мятежника, грабителя и убийцу!

Председатель суда, красивый мужчина в форме полковника Гордонского полка шотландских горцев, остановив его легким движением руки, обратился к осужденному:

— Что скажете в свое оправдание, Давид Поттер?

Бур[1], который был на голову выше конвоиров-артиллеристов, стоявших по обе стороны от него с шашками наголо, лишь презрительно пожал плечами, отвернулся и через тройное оцепление из солдат, вооруженных винтовками с примкнутыми штыками, устремил ясный взгляд туда, где стояли возле фермы его неутешные родные и друзья. Молодая женщина рыдала, ломая в отчаянии руки, душераздирающе кричали дети, несчастные родители осужденного грозили завоевателям немощными кулаками.

Сквозь причудливую листву акаций и гигантских мимоз пробивались яркие лучи солнца и, словно высвечивая картину великой скорби, светлыми зайчиками играли на лугу, уходившем зелеными волнами в недоступную для глаза даль.

Здесь он жил, любил, страдал и сражался с врагами.

На какой-то миг взор бура затуманился слезой умиления, но ее тотчас же осушил гнев.

— Вы осудили меня за то, что я боролся за независимость своей родины… Что же, раз вы так сильны — убейте меня! — выпрямившись, сжав кулаки, ответил он хриплым голосом полковнику.

— Мы судьи, а не убийцы! — возмутился председатель. — Вы же, буры, действуете бесчестно, недостойно цивилизованных людей. Но у войны свои законы, по которым, кстати, мы и судим вас.

— А по-вашему, это честно, когда десять, а то и двадцать человек нападают на одного? — вскричал бюргер[2].

— Мы сражаемся с поднятым забралом и не считаем преступником того, кто в открытую идет на нас с оружием в руках. Но прибегать к яду — подло! — заявил полковник. — Сегодня вы травите лошадей, а завтра и до людей доберетесь. Так что суровый приговор — справедливое возмездие за ваше деяние.

Бур, не дав запутать себя, возразил:

— Как патриот, я вправе уничтожить все, что может быть обращено против моей родины: людей, скот, военное снаряжение. И вам не втолковать мне, почему стрелять в людей дозволено, а лошадей травить нельзя.

— К чему говорить с этим мужланом! — процедил тот же капитан, хотя и был сбит с толку незамысловатой логикой крестьянина.

— Слушание дела закончено! — прервал затянувшийся спор председатель. — Давид Поттер, готовьтесь к смерти!

— Уже готов! И скажу: будь я помилован, взялся бы за прежнее. Но за меня отомстят — и жестоко! Смерти же не страшусь: такие, как я, кровью своей приближают освобождение отчизны!

Эти произнесенные во всеуслышание слова нашли живой отклик в сердцах толпившихся возле фермы людей.

Сержант, крякнув неодобрительно, возобновил чтение: «Могилу роет сам осужденный. Казнь осуществляется командой из двенадцати человек. Ружья заряжает сержант: шесть — боевыми патронами, остальные — холостыми».

В ответ на столь странное решение бур разразился леденящим душу смехом:

— Ха-ха-ха!.. Я слышал об этом трюке, но, признаюсь, не верил! Боитесь, как бы солдатам не отомстили за расстрел? Надеетесь обезопасить их такой уловкой? В одном вы правы: если сам солдат не знает, какими патронами стреляет, то другие и подавно не догадываются. Но только к чему, глупцы, этакая хитрость? Солдатам и так ничто не грозит: мстить за меня будут не им, подневольным соучастникам преступления, а вам, устроителям гнусного судилища, приговоренным мною, стоящим одной ногой в могиле, к смерти — и нелегкой! От заслуженной кары не спасут никого ни собственная физическая сила или ловкость, ни двухсоттысячная английская армия.

Председатель встал.

— Мы судим по праву и совести, и не нам бояться угроз, — бесстрастно произнес он. — Закон не дозволяет осужденному общаться с кем бы то ни было перед казнью, однако из чувства человеколюбия я вам разрешаю все же проститься с близкими.

Сквозь разомкнувшуюся тройную цепь солдат втиснулись родные и друзья бура — человек тридцать. Жена Давида, не в силах вымолвить ни слова, исступленно сжала в объятиях любимого, верного спутника жизни. Рядом с ней был красивый юноша, привлекший внимание англичан изящно скроенным охотничьим костюмом, резко отличавшимся от скромной одежды буров.

— Давид!.. Дорогой!.. Вот как довелось нам встретиться! — воскликнул молодой человек.

Лицо приговоренного озарила грустная улыбка:

— Вы ли это, мой мальчик?.. Как я рад!.. Сами понимаете, это конец. Не дождаться мне великого дня, когда моя родина вновь обретет свободу!

— Рано отчаиваться!.. Попробую переговорить с ними, — произнес юноша.

Он подошел к собравшимся было уйти членам полевого суда и, сняв шляпу, что, однако, не нанесло ущерба его чувству собственного достоинства, обратился к председателю:

— Прошу вас, милорд, отсрочить казнь… Сжальтесь над этой несчастной женщиной, над детьми, над самим осужденным, действиями которого руководило лишь благородное чувство патриотизма. Вы — сыны выдающейся могущественной нации, так будьте же великодушны!

— Мне очень жаль, — ответил полковник, отдавая честь затянутой в перчатку рукой, — но это — не в моих силах.

— Речь-то идет лишь о нескольких днях! Обождите только неделю — и я берусь выхлопотать для несчастного помилование.

— Не могу, молодой человек. Приговор вынесен именем закона, а все мы рабы его, начиная от ее величества королевы и кончая последним из наших парней.