Сказки для горчичников - Веркор

ВЕРКОР

Сказки для горчичников

От переводчика

На титуле французского издания этой книжки написано:

Эрнестина Бурбон

СКАЗКИ ДЛЯ ГОРЧИЧНИКОВ,

рассказанные ею своему сыну

Веркору

Веркор, открывая книжку, пишет о том, что всего-навсего пересказывает сказки, слышанные им в детстве от матери. На самом деле, он проделал куда более серьезную работу: собрав народные сказки провинции Берри, самого центра Франции, откуда вели род его предки, он объединил эти сказки общим сюжетом, да таким хитроумным, что получился настоящий сказочный детектив. Конечно, читатель уверен, что все будет хорошо, но как кончатся сказки, он не знает до самых последних страниц.

Веркор (его подлинное имя Жан Брюллер) — известный французский писатель и общественный деятель. До войны он был художником, а писать начал во время фашистской оккупации Парижа. Его знаменитая книга «Молчание моря» стала символом движения Сопротивления. Начав литературную деятельность как борец-антифашист, он и в дальнейшем остался верен главным идеям этой борьбы — идеям гуманности, добра и красоты мира.

И в книге, обращенной к детям, эти идеи находят своих героев. Три отважных брата, с которыми мы встречаемся в «Сказках для горчичников», — Альберик, Ульрик и Людовик — не только храбры и смекалисты, но прежде всего благородны, и так же, как их родители, Жоффруа и Батильда, готовы всем пожертвовать ради победы любви и добра. 

Когда мне было столько же лет, сколько тебе сейчас, я довольно часто вытворял всякие глупости. Понимаешь? Особенно зимой: стоило мне, набегавшись, распахнуться или постоять на сквозняке, — и я тут же подхватывал бронхит. Это выходило не нарочно, а как-то само собой. Чаще всего — если я не выучу стихи, которые нам задали, или не напишу какую-нибудь письменную работу. Но не всегда простуда была мне на руку. Иногда я заболевал совершенно некстати, когда, например, меня хотели повести в цирк или в кино. Настаивать было бесполезно — ты это знаешь не хуже меня.

Итак, бронхит цеплялся ко мне, как репейник. Я привык, что никак не меньше двух раз за зиму меня укладывали в постель, в тепле и холе, со всеми моими играми, альбомами, цветной бумагой и ножницами. Красота! Мне готовили вкусненькое. На долгие часы оставляли в покое. Конечно, и неприятностей хватало: мерить температуру — утром и вечером! Правда, к этому привыкаешь. Но самое противное — если температура не падала, мне ставили горчичники.

Сейчас они продаются в любой аптеке, но во времена моего детства было не так. Приготовить их стоило большого труда. Мама делала горчичники рядом с моей кроватью, на спиртовке, и я волей-неволей успевал подготовиться к ожидавшей меня пытке, представить ее, так сказать, во всех подробностях.

Сначала в кастрюльке кипятили льняное семя. Получалась густая каша — меня мутило уже от одного ее приторного запаха. Потом кашу остужали, но не слишком, и перекладывали в марлечку. Получалась лепешка; ее температуру полагалось измерять градусником. Но мама просто трогала ее рукой — точь-в — точь прачка, когда она, быстро дотрагиваясь до утюга, проверяет, не слишком ли он перегрелся. Каждые полминуты мама прикасалась к лепешке тыльной стороной ладони и наконец говорила: «Ну все. Готово».

А для меня все только начиналось. Я всегда страшно боялся обжечься и думал: как нетерпелива мама, как она спешит!.. Ну, конечно, лепешка была как огонь! По крайней мере, мне так казалось. К тому же мамины руки привычны к горячему, не то, что моя спина или грудь. Я вертелся в кровати, пытаясь убедиться, что все в порядке. В это время мама посыпала лепешку сухой горчицей — а уж горчица пахла так резко, так кисло, так отвратительно, что и сейчас, стоит вспомнить, я ощущаю этот запах!

Горчица должна была щипать как следует — для того ее и нагревали, чтобы кожа после горчичника становилась красная, как огонь. И вдобавок и сам, своими руками, должен был задрать ночную рубашку до подбородка. Жуткий миг! Но, шлеп! — и безжалостная рука припечатывала горчичник к моей груди. Я хныкал: «Жжется!.. Жжется!..», но не слишком усердствовал, чтобы не лишить себя того, что бывало потом; а то, что бывало потом, вознаграждало за все.

Это была какая-нибудь сказка. Мама рассказывала ее, чтобы отвлечь меня от горчичника, который щипался и жегся — чем дальше, тем сильней. Сказка состояла из нескольких частей — когда очередная часть шла к развязке, горчичник уже припекал по-настоящему, и не было никакой мочи терпеть; тогда мама приподнимала его за краешек и убеждалась, что я уже красный, как рак.

Она осторожно снимала с меня эту лепешку, и всякий раз мне казалось, что вместе с горчичником слезает и кожа, но до этого, конечно, не доходило. Мама проворно стряхивала прилипшие ко мне комочки горчицы и обтирала меня мягкой фланелькой — какое наслаждение для моей горевшей груди!

Так что после долгих приготовлений, после мучительного ожидания мне предстояло лучшее из удовольствий — мамин рассказ; и радостно было думать о завтрашнем горчичнике — ведь он обещал его продолжение.

До чего же были хороши эти сказки! Потому-то я и хочу их тебе пересказать.

Всегда одни и те же, они до сих пор живут в моей памяти. Впрочем, если ты немного знаком с древней историей, то, вероятно, узнаешь в них греческие или римские мифы. Это говорит о том, что сказки моей мамы, а она услышала их от моей бабушки, а та — от своей, и так далее, были, конечно же, народными сказками провинции Берри, ведь мама родилась в семье бедного портного из Сент-Аман-Монрона; так вот, эти сказки пришли из такой глубокой древности, о которой никто уже не помнит. Быть может, из тех времен, когда греческие мореходы высадились в Провансе и основали Марсель. Я это предполагаю, но, право же, ничего не утверждаю: просто так мне кажется.

И, кстати, раз эти сказки такие древние, значит, они всегда нравились и взрослым, и детям, во все времена и во многих странах, пока, наконец, не покорили и меня; я надеюсь, что и ты их полюбишь.

Правда, я не могу рассказать их тебе, как мне — моя мама, пока ты пламенеешь под горчичником, это, знаешь ли, совсем другое дело. Но ничего не попишешь — тем хуже для тебя! Как здорово, когда тебе на грудь или между лопаток кладут горчичник, и он мало-помалу начинает пощипывать, а ты лежишь и шевельнуться не можешь, — как здорово слушать при этом сказку!

Особенно, если ты ее знаешь почти наизусть…

Ну что ж, слушай, а лучше — читай, когда захочешь! 

Горчичник первый. Хранитель Ломского леса

Итак, в сказке, а вернее, в сказках, которые рассказывала мне мама, говорилось о старой матушке и трех ее сыновьях — Альберике, Ульрике и Людовике. Диковинные имена! Но ты уже знаешь, что все это происходило давным-давно — до Карла Великого, а возможно, и до Хлодвига, когда Франция еще не стала королевством. В те времена крошечные герцогства и графства были так далеки друг от друга, что, случалось, всадник, проскакав три дня и три ночи, попадал в город, о котором и слыхом не слыхивал.

К тому же, как ты понимаешь, и города в ту пору были не то, что теперь: вместо улиц — всего лишь утоптанная земля; ни высоких домов, ни машин, ни метро. А уж о кино, радио или телевидении никто даже не подозревал! Куда там! Не было ни водопровода, ни электричества, ни газа, не говоря уже о паровом отоплении или спичках, о которых мы просто-напросто не думаем; не было всех тех вещей, что так облегчают жизнь современным горожанам. Богачи и те вечерами сидели в замках при свечах, воду доставали из глубоких колодцев и долго тряслись на лошадях, прежде чем добирались до города. В холода они доверху набивали дровами камины, но все равно мерзли в огромных залах, по которым гуляли такие сквозняки, что, хочешь не хочешь, приходилось порой лежать весь день под тяжелыми парчовыми одеялами. Это богачи! У тех, кто победней, бывало, зуб на зуб не попадал, когда они обогревались хворостом, собранным в лесу; самые бедные, случалось, просто умирали от холода. А разные болезни, которые не щадили ни бедных, ни богатых! Все, что оставалось больному, — это пойти к какому-нибудь невежде-знахарю, если тот оказывался поблизости. Такой знахарь мог, например, «прописать» коготь бесхвостого лиса: три недели его отмачивали в яйце одноглазой совы, а в новолуние клали под подушку.

Ты, конечно, скажешь, что все это не так страшно, как горчичники или банки, — но попробовал бы ты раздобыть такое лекарство! Аптекарей-то и в помине не было. Почти никто не умел ни читать, ни писать — даже среди самых богатых.

Люди были невежественны и суеверны и боялись всего на свете: по ночам им мерещились чудища, привидения, людоеды, оборотни — все то, чего и быть не может.