Попугаи с площади Ареццо - Эрик-Эмманюэль Шмитт

— А ведь Патрисия права!

И она схватила мобильник:

— Патрик? Хочешь обставить всех журналистов, которые пишут о деле Бидермана? Повысить тираж газеты? Вообще взорвать мозг читателям? И чтобы тебя перепечатывали все издания мира?

— Я думаю, ты знаешь ответ. А что, у тебя какая-то потрясающая новость?

— Нет, просто совет. Это будет мой подарок к нашей свадьбе.

— Ну, говори скорей!

— Займись жертвой.

После этих слов повисла недолгая пауза. А за ней громогласный рев:

— Черт, это же гениально!

Когда Фаустина и Патрик Бретон-Молиньон увидели, как Петра фон Танненбаум величественно вплывает в кабинет главного редактора «Матен» — с орлиным взором и великолепно причесанными черными как смоль волосами, — оба почувствовали себя неловко. Эта жертва была не слишком-то похожа на жертву.

«Какой неудачный кастинг!» — подумала Фаустина.

Петра грациозно опустилась в кресло, которое ей предложили, и достала мундштук.

— Давно пора, — ледяным тоном объявила она.

— Давно пора что, уважаемая Петра?

— Заинтересоваться моей персоной.

Патрик кивнул и объявил, что газета собирается отвести для рассказа о ней целый разворот.

— Один разворот? — с отвращением процедила она.

— Как минимум один, — поправился он.

Она положила на стол папку, которую принесла с собой:

— Вот моя книга, в ней содержатся основные моменты моей жизни. А на обороте перечислены координаты информационных агентств, с которыми вы можете связаться, чтобы получить фотографии.

— Вы не могли бы рассказать нам о том, что случилось.

Петра принялась за свою историю. Ее рассуждения, выбор слов, вообще все, что она говорила, вызывало неприязнь у обоих, и у журналиста, и у пресс-атташе. И чем больше она рассказывала, тем большее чувство протеста у них возникало. Она еще не закончила, а у них уже пропало всякое желание ее слушать.

Фаустина и Патрик обменялись разочарованными взглядами. Они столкнулись с реальной профессиональной проблемой: жертва, которой публика должна была сочувствовать, вместо этого вызывала раздражение.

Патрик жестом показал Фаустине, что просит ее взять инициативу на себя. Она дала Петре договорить — та как раз не допускающим возражений тоном рассуждала о хамских манерах бельгийских полицейских, — а потом спросила:

— Я посмотрела ваш официальный сайт — он столь же великолепен, как и вы сами, — но на нем крайне мало биографической информации.

— Произведение искусства должно оставаться загадочным и непостижимым. А я и есть произведение искусства.

— Здесь, в этой печальной истории, вы скорее игрушка в руках отвратительного типа. Именно это, возможно, вызовет к вам симпатию у очень большого количества людей.

Петра не уловила ее мысли, но упоминание об «очень большом количестве людей» вызвало у нее интерес.

— Вас действительно зовут Петра фон Танненбаум или это ваше сценическое имя?

Петра напряглась:

— Это мое имя.

— Давно вы его носите?

— С тех пор, как вышла замуж за Густава фон Танненбаума. Он умер спустя год после нашей свадьбы.

— А ваша девичья фамилия?

— Я не даю вам права…

— Давайте больше доверять друг другу.

Петра фон Танненбаум пожала плечами и, глядя в сторону, произнесла:

— Смит. Николь Смит. Я американка.

— Откуда вы родом?

— Из Техаса.

— Это вы-то? И вы не принадлежите к германскому аристократическому роду?

— Принадлежу — я породнилась с ним, выйдя замуж.

— Знаете, это очень трогательная история… маленькая американка становится величественной представительницей немецкого дворянства, вдовой и знаменитой артисткой? Простите мою прямоту, но это прямо готовый роман, это должно привлечь публику.

— Правда? Почему же тогда журналисты мною не интересуются?

Фаустина встала:

— Я объясню вам почему, Петра фон Танненбаум. Вы позволите мне дать вам несколько советов? — И, не дожидаясь ответа, Фаустина продолжала: — Не надо так себя выпячивать. Меньше самоуверенности. И не нужно хвастаться своими достижениями — пусть их превозносят другие. Ведите себя попроще. Не нужно мундштука, лучше рассеянно курить сигареты без фильтра, нервно затягиваясь, как женщина, которая не знает, что ей предпринять. Одевайтесь проще, чтобы публика почувствовала, что и в самом простеньком платье вы все равно верх элегантности. Макияж выберите скромный, едва заметный, чтобы не возникало впечатления, что вы готовились к съемке. Сделайте вид, что вам все время страшно, как будто теперь каждый мужчина, который к вам приблизится, представляется вам потенциальным насильником. Не смотрите людям в глаза. Расслабьте шею, опустите голову, пусть у вас будет измученный вид. Вот тогда вы попадете во все газеты и публика будет вам симпатизировать.

Патрик застыл от ужаса: он боялся реакции Петры фон Танненбаум; и действительно, она побледнела, напряглась и выслушала эту речь с хорошо заметным неодобрением. Она уставилась на Фаустину, словно хищник, подстерегающий добычу, и глаза у нее полыхали невыносимым злобным пламенем.

— Вы бесподобны, — заключила Петра фон Танненбаум, поменяв местами скрещенные ноги, — я найму вас в качестве имиджмейкера. Сколько вы берете в месяц?

Никто не знал, куда Фаустина исчезала по утрам в субботу.

По официальной версии, она отправлялась на пробежку в Камбрский лес. Пробежки эти совершались в любую погоду: не важно, был ли на улице ветер, дождь или снег. Если кто-то предлагал составить ей компанию, она отказывалась. И никто ни разу не встретился с ней в этом лесу. Если бы кому-то стало интересно разобраться с этой историей, он бы сразу заметил, что она возвращается оттуда со спортивной сумкой, в которой ни одна вещь ничуточки не запачкана и не намокла.

Фаустина остановила машину перед пансионом «Кедры». Она поздоровалась с директрисой, и толстая медсестра проводила ее на второй этаж, в комнату двести один.

— Ну как она? — спросила Фаустина.

— Без особых улучшений, — ответила медсестра.

— Она в эти дни разговаривала?

— Мы не слышали от нее ни слова. — Она открыла ей дверь и шепнула: — Ну я вас оставлю, как обычно?

Фаустина вошла в комнату мелкими шажками, медленней, чем обычно, и сразу как-то притихла и растеряла часть своей импозантности.

— Здравствуй, мама, ну как ты?

Пожилая женщина, скрючившаяся в кресле у окна, никак не отреагировала на ее появление, а продолжала смотреть на какое-то дерево в парке.

— Как прошла неделя?

Фаустина отлично знала, что мать ей не ответит, но вела себя так, как будто все было нормально. А что еще делать? Сидеть и молчать? Тогда и приходить не имеет смысла.

Фаустина встала перед матерью и начала свой еженедельный обзор событий: тон ее напоминал обычную Фаустину — веселость и бесцеремонность оставались при ней, — но вот голос стал необычно мягким, а по тому, как старательно она выговаривала слова, можно было понять, что это подготовленное выступление. Она рассказала матери свежие новости и объявила о своем решении выйти замуж за Патрика Бретон-Молиньона.

Пожилая дама не слушала ее и ни разу на нее не взглянула, на лице у нее оставалась застывшая улыбка.

— Я говорю тебе, что выхожу замуж, и ты мне даже ничего не ответишь?

Фаустина вгляделась в ее постаревшее лицо и почувствовала, что если будет настаивать, то сама же и пожалеет, причем пожалеет саму себя — дочь, которой приходится объявлять о своей свадьбе совершенно безразличной матери.

Фаустина подтащила к окну стул и села рядом с матерью:

— Давай споем?

Болезнь Альцгеймера стерла из сознания пожилой дамы почти все, что она знала о дочери, о своем муже, братьях, сестре, о родителях. Можно было бы утверждать, что эта старушка ведет растительное существование, если бы песни, хотя и очень ненадолго, не возвращали ее в человеческий мир.

Фаустина промурлыкала:

Когда меня обнимет он,всю жизнь я розовою вижу…[5]

Тут сморщенные веки и выцветшие ресницы слабенько шевельнулись. Ее мать уловила звуки. Фаустина продолжала, и потихоньку пожилая дама начала подпевать: тут пробормочет слово, там напоет целую фразу, словно путешественник, не уверенный, стоит ли садиться в этот поезд.

Фаустина допела эту песню и завела «Море». Мать тут же стала подтягивать:

МоряВолной играют беззаботно в ясных бухтахС блестками серебраМоряПастушки лазоревых стад.

Когда они пропели эту последнюю строчку, Фаустине показалось, что у матери изменился взгляд, в ее глазах мелькнуло что-то вроде: «Слышишь, как красиво сказано — пастушки лазоревых стад» — так она говорила когда-то давно.