Полет на спине дракона - Олег Широкий

Задираться было не время. Летом предстояла большая война с черниговцами и галичанами за великое киевское княжение, которое обещал ему Бату. Но была ещё и Литва, от ударов которой предстояло себя заблаговременно обезопасить.

В то самое время, когда Гуюк ломал свои зубы под Козельском, Ярослав нанёс упреждающий удар по Литве. Оттуда вернулся, гоня перед собой вереницы крепкокостных понурых лесовиков. Теперь можно было не опасаться летних набегов и вплотную заняться своими южными врагами.

К сыну Александру в Новгород он со вторым своим любимым чадом, Андреем, отправил освободившихся воинов. Пусть мальчики повоюют, пусть руку набьют в стычках с датчанами и немцами, пусть славу добудут и столь важное благорасположение новгородцев.

Для Ярослава всё складывалось как нельзя удачно.

А как же Киев? Был бы мёд, а уж мух нальнёт. Узнав, что Ярослав увёл из столицы свои дружины, в город нагрянул Михаил Черниговский — не столько владеть, сколько мстить. И было за что.

Сколько раз Ольговичи пытались втолковать непонятливым киевлянам, что и «младеню сущему» понятно: именно их родовое «Святославово» древо самим Господом в киевскую почву посажено... Опять же и знамения про это... Куда уж яснее? Однако непонятливые жители строптивого града разорвали на кусочки Михайлова дальнего предтечу — «смиренного аки горлица» Игоря Ольговича. За что? А просто так. «Ольговичей не хотим», — сказали, а почему — не объяснили. Нам, мол, самими решать.

Но сказано в Писании: «Стучите — и откроется». И Ольговичи стучали упорно.

Участвовали в достопамятном разоре, учинённом Андреем Боголюбским, когда впервые со столицей обошлись как с чужеземным градом. Драли тогда с соборных стен иконы цареградского письма, как Прометееву печень Зевесов орёл.

Не запамятовали горожане и другое веселье — то, что учинили черниговцы в одной запряжке с Рюриком Ростиславичем и половцами.

Да и сам Михаил был князем богобоязненным. За это и причислен потомками к лику святых — на ниве убеждения заблудших киевлян постарался не хуже великих предков своих. Всего несколько лет назад грабил Михаил стольный город. Да не сам по себе, а загребущими десницами своего союзника — северского князя Изяслава Владимировича.

Так или иначе, но накопилось приятных воспоминаний у обеих сторон выше шапки любого мономаха.

Как назло, именно в это время явился под стены Киева хан Мунке. Постоял на левобережье Днепра и направил послов с требованием покориться.

Михаил, увидев монголов, понял, что надо уходить. Однако упустить такой случай отомстить городу, который столько его обижал и «предавал», он не мог. Многие нравы монголов были уже известны на Руси — и то, что бывает с городами, когда там убивают послов, тоже было известно.

Что ж, рассудил Михаил, не нам, так и не вам. Послы были перебиты его людьми с роскошным злорадством, а досада от потери стола стала заметно меньше. Теперь-то он посчитался с Киевом, которому теперь-то нет спасения, теперь Киев — «злой город».

Говорили, монголы не трогают священников. Что ж, если тут в живых останутся одни священники, надо, чтоб были они его, Михаила, священниками. Как ни крути, но после «пленения» латынами Константинополя для всех столица православия, увы, здесь, в Киеве. Так Михаил оставил в отмеченном смертью городе своего митрополита Петра Акеровича, а сам подался в Венгрию, надеясь сосватать сына своего за дочь короля Белы. Глядишь, венгры помогут отвоевать Киев.

Но и тут не сложилось. Вернулся из Галича князь Даниил и первым делом вышвырнул Акеровича со всей его благословенной братией.

Разобиженный ставленник Михаила отправился в Лион — просить у Папы помощи против татар, хотя в его судьбе были виноваты совсем не татары. Само это решение являлось вопиющей изменой «русскому делу» — любой договор с главным врагом православия был в глазах киевлян договором с Дьяволом.

С вокняжением в Киеве Даниила рухнула в одночасье задумка Бату опереться на киевлян против Чернигова и Галича. Но и Данило не усидел тут долго — сбежал к королю Беле, а Киев оставил на попечение своего воеводы Дмитра. По чести говоря, отдал город на растерзание.

Даниил тоже знал: после того как Михаил в прошлом году убил монгольских послов, самый важный на Руси стол словно пропитан ядом.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ЗЛЕЙШИЕ ДРУЗЬЯ

Бату. Киев. 1240 год

Кива-мень[111] (а по здешнему — Киев) роскошно горел. Бату смотрел на зарево, самое большое зарево в его жизни, и вспоминал другие, поменьше. Он уже почти перестал отличать природные закаты от рукотворных, которые он творил как сумасшедший бог среди бела дня. А были ещё нудные переходы... от одного рукотворного заката к другому.

Переход от зарева в Коломне к пламени, лижущему владимирские каменные стены, маячит в памяти чем-то далёким, тусклым, будто не из его жизни. Столь много всякого случилось позднее. Бату смотрел на зарево, думал об упущенных возможностях.

Кива-мень горел. Жалость к бьющемуся в последних конвульсиях не то чтобы меньше, чем к здоровому и сильному, но душа стремится окончить его мучения умерщвлением. Тогда ты вполне с ней в ладах. Нетронутого и ладного слепо порываешься спасти.

Так и с городами. Ещё в начале штурма, почувствовав нетвёрдость духа, джихангир не поехал на этот холм. Он не хотел, чтобы загубленная его войском урусутская столица снилась живой и красивой, в золоте своих куполов — это больно. Теперь жалеет. Восхищенные рассказы Мунке уже сейчас порождают в нём воспалённые сияющие виденья.

Есть, наверное, где-то страна погибших городов, там утопают в облачной дымке прекрасные храмы. Он их видел сегодня во сне, он летал над ними и проснулся с мокрыми глазами. Ведь этой ночью к нему явился призрак СВОЕЙ несостоявшейся столицы. Наутро растерев жёсткими ладошками щёки, он дал себе слово построить прекрасный город, не уступающий величием Кива-меню.

Вдруг сообразил: Кива-мень погубил себя именно красотой. В своих стараниях сохранить этот город Бату не учёл только его красоту. «Смерть совершенства украшает совершенство», — с усмешкой вспомнил Бату тех важных мудрецов-даосов, подмазав которых великий дед увеличил войско своих лизоблюдов.

«Только начни смотреть на жизнь ТАК, не иначе окажешься на всеобщем кладбище — и сам не заметишь», — брезгливо подумал невольный губитель.

И всё же если бы Мунке страстно захотел эту красоту сохранить, да разве он отправил бы послов в самый невыгодный миг, когда Киев был в руках у престарелого завистника коназа Михаила Черниговского, а ведь послал всё-таки, на верную смерть обрёк.

Бату вдруг снова стало жаль Мунке. На мальчика давили слишком многие, а он ещё так неискушён в интригах. Одно утешение: этот случай его отрезвил, на всю оставшуюся жизнь, наверное, отрезвил. Думая о таком, Бату мог бы упрекнуть себя в том, что ясно и ребёнку: жалея врагов, он проявляет непростительную для джихангира мягкотелость. Мог, конечно. Если бы только то, что он «никудышный чингисид», уже давно казалось ему не болезнью, а выздоровлением.

Когда Мунке предстал перед джихангиром с серым лицом, Бату уже всё знал и успел успокоиться. И правильно сделал, ведь не сумей он сдержаться, ещё неизвестно, чем бы всё для Мунке закончилось, например, бросился бы сгоряча на меч, он ведь такой.

Вместо того чтобы распекать, джихангир — слегка неожиданно для самого себя — стал утешать, Тоже, конечно, мало успешно. Впрочем, утешай — не утешай, а после убийства послов город обречён, и Бату ничего тут уже не может поделать. Однако Мунке так верил, что они сдадутся, так хотел избежать ненужных жертв, а получилось ещё хуже. И всё же виновник он невольный.

Но на кого же падёт проклятие Мизира? Кто не удержал юношу от опрометчивого шага? Умышленно, между прочим, не удержал. Несториане? Это да. Расправиться с главным гнездом мелькитов — их давнишняя мечта, а в туменах Гуюка — несториан немало. Христианские священники благословляют войну со своими единоверцами во имя торжества Святого Креста. А там, за стенами, страстно нашёптывая последние молитвы, упрямые защитники умирают, уповая на того же распятого Бога.

Это могло вызвать удивление, если бы не было так страшно. Впрочем, разве о Хорезме Джучи рассказывал не то же самое?

Торжествуют, наверное, и куманы-половцы. Их сегодня тут особенно много. Куманам есть за что мстить надменной столице. Столько лет она пригревала у своей груди их вечных кровников — берендеев и «чёрных клобуков»? Сколько раз именно отсюда уходили кованые всадники в степь — зорили беззащитные против тяжёлой конницы куманские кочевья, тихоходные кибитки с женщинами и детьми.