Полет на спине дракона - Олег Широкий

Озверевшие отряды рыскали по лесам, обгладывали деревни, как лоси осиновую кору, едва не вырывали сено изо рта здешней пришибленной скотины. В лесу они были, словно верблюд в кустарнике. Бату часто благодарил Небо за то, что погасили факел Коловратова отряда — вот бы где тому развернуться.

К счастью, сопротивление было слабым.

Ульдемирский коназ, как доносили мухни Бамута, не доверял и тени своей, потому натыкался на острые углы то там, то здесь. Как часто свойственно людям, смакующим сладость жестокости, Георгий был безоглядно храбр, только если верил в успех. Но стародавнее поражение на Липице загустило на долгие годы и без того ленивую кровь. Ведь тогда он никак не предполагал, что будет разбит. Георгий и теперь — до стука судьбы по загривку — верил, что удастся избежать самого худшего... войны в своём княжестве. Верил не потому, что так должно быть, а просто иного рассудок не допускал. Кто же его в этой войне не поддержит?

Сына Владимира с войском он послал в Коломну, отводя глаза, стыд втихаря за пазухой уминая. Даже себе боялся признаться, что родную кровь на заклание отдаёт, чтобы хоть немного задержать врага и успеть сбежать. Остаться со своей дружиной во Владимире он тоже не решился. И город, и семью бросил преследователям, как волк на бегу бросает украденную овцу.

Чувствуя, что и свои и чужие против него, Георгий бежал на Сить, как бежит обессиленый олень, уже не думая — куда, а только — от кого. На Сити тяжело отдышался, прикрылся поволокой из слов о «сборе войск для окончательного отпора».

Его дворяне осоловели: войско?! В мордовских-то лесах? Где извилистые тропки помнили, как тянули по ним княжьи гридни сникших полоняников, где, впитывая сладковатый трупный запах, тлели на месте селений тусклые уголья.

Шесть походов на Мордовию отшагал Георгий. Подумал, что там о его светлых подвигах во имя Христово забыли?

А где ещё собирать? Где растоптанному чувству островок? Только в домовине?

Скоро, скоро уже и туда.

А сердце-то, сердце-то, последний изменщик, попрыгало, попрыгало карасём на сковороде, да вдруг изжарилось, покрылось румяной корочкой равнодушия. Ладно бы к себе, но и к людям своим последним.

Он даже не позаботился о «стороже», а его гридни, привыкшие к тому, что любая вольность им дозволена, — сами не почесались. Из «людей нарочитых» сохраняли ему верность лишь те, кто, как и он, были забрызганы чужим горем по острие шелома. Люди, подобные его брату — Святославу Юрьев-Польскому.

Полки Георгий раскидал кляксой по окрестным деревням — не собраться по тревоге. Втайне желая, чтоб быстрее «всё кончилось». Ждал занесённого ножа, как казнимый перед ямой, и дождался.

Местные жители — из мордвы — охотно указали темнику Бурундую, посланному Бату вдогонку за князем, куда тот забился.

Когда появились монголы, Гюргу никто и защищать-то не захотел. Монголы Бурундуя скакали вдоль реки и рубили бегущих.

Так угас, будто уголёк, небрежно брошенный в снег последний великий князь вольной Руси — без славы, без почести... Остался в истории как «мученик нашествия».

Но не только такие, как Георгий, были в Залесье. Неподалёку, в Ширенском лесу «родственные души» Делая пленили ростовского князя Василько.

Витязи торжествуют в сказаниях, а обычная жизнь, где царят благообразные шкурники и хищные подвижники, обычно оставляет им только один грустный выход — показывать своей короткой и яркой судьбой, что ничего хорошего из благородства не получается.

Ничего, кроме бесплодной зависти юнцов и тихой ненависти взрослых. Такими восхищаются потомки — от таких шарахаются современники.

Не за то ли, что сами такими быть не в силах?

Василько был женат на Марии, дочери Михаила Черниговского. Жили супруги хорошо, в звёздных вспышках молодого чувства. Выгибая стройные ноги, скакали по жизни вороные кони их неправильного счастья...

Но тесть его, Михаил Черниговский был всеобщим врагом — упёртым, непримиримым. Врагом ростовских Константиновичей, свято уверенных в том, что кисло ныне на Руси, ибо брезгают «древлим благочестием»; врагом владимирских Всеволодовичей (и рыхлого, сквалыжного Георгия, и литого, с кабаньими клыками Ярослава); врагом татар (ибо половцев другом); врагом киевлян, потому как на Киев замахивался не раз, и не только замахивался.

В ростовской своей вотчине воспалённый, горячий Василько столкнулся с болотом всеобщего «единства в трусости», которое как мечом ни руби — снова гладью затянет. «Вестимо, нужно покориться Батыге», — вещало и рассудительное вече, и смирный, степенный народ... «Мы тебе не Рязань косопузая». К татарам тут — почти с симпатией. Те наказали сволочной Владимир, (ой, любо). Церкви не зорят, а вовсе даже наоборот — голова с плеч тому, кто кощунствует. Святые отцы очень татар хвалили: и за кару владимирцам «за грехи», и что к ним, к ростовцам, татары со «леготами».

О таких настроениях в меру скромных сил загодя позаботился Боэмунд со своими людьми.

«Не об вере, не об земле родной печётесь! Сундуков, теремов своих жалко! Ладно Углич, но вы...» — хрипло распалялся Василько. На площади весь в дыму морозного воздуха, он укорял, позорил.

«А ты о сучке своей черниговской, — огрызались шавки из толпы, — гордыню тешишь, город под топор отдать готов. Георгию Горынычу, что в слезах наших столько лет, подол целовать... Эх...»

Он в раже топал сафьяновым сапогом, разухабисто клялся, но оседала в груди гордая правда, которую и не выскажешь... И крикнуть хотелось, мол, «да», из-за неё не токмо город этот родной, а и Бога бы отринул. Родню жены, любимого её отца не мог Василько предать.

Показали бы князю «вон», но не стал ждать и сам. Плюнул презрительно (скрывая тем смущение), да и ушёл из не оправдавшего его надежд Ростова.

Ушёл на Сить не воевать — умирать.

А город... Что город? Сдался Батыю и вымолил зыбкую пощаду.

Василько и другие. 1238 год

С преданной своей дружиной (сливками лихой ростовской юности) жаждал князь Василько хлебнуть чистой воды боев. Всё бы славно, но вот Георгий Суздальский, союзничек невольный, был, как крошки в постели. И противно, и не отлепиться.

Несмотря ни на что, слаженный отряд Василька проявил древнюю доблесть, но второго Евпатия из него не вышло.

Желая жить — ещё поживёшь ли, стремясь умереть — умрёшь всегда.

То обстоятельство, что примкнул он к Георгию отыграло-таки граблями по гордому лбу — уж лучше бы один воевал, со своими.

Бату с трудом удалось захватить его живьём (в Делаевой сотне — потери), но вышло, что зазря. Ему предложили (как и Евпатию когда-то) перейти на сторону татар, но Василько предпочёл высокую смерть. Даже сейчас, перед нею, мучительной и лютой, он боялся презрительного взгляда Марии (какого живым не избежать, мёртвым не увидать). Подвергая его искусным ритуальным мукам, монголы в который раз истово молились: «Великий воин, если будешь рождаться вновь, делай это в наших нутугах».

От этой истории у Бату долго не проходил привкус полыни во рту, терпкий, брезгливо-вязкий. Не утешало даже то, что иные из людей Василька перешли на сторону Бату, пополнили тумен добровольцев-урусутов вместе с людьми Евпатия.

В стольном граде Владимире Георгий не оставил даже заслона, из-за чего неприступная крепость рухнула к ногам Батыя, как мелкий деревянный острожек.

Горожане могли хотя бы сдаться, сохранив тем самым свои жизни, но вмешался епископ Макарий. Знал владыка, что Батыево воинство пёстрое и не только простые поганые в нём, а и тошнотворные еретики-несториане, кои ненавидят «народ православный» по указке Сатаны, коих, словами Писания глаголя, должно «изблевать из уст своих». И решил епископ, что уж если «вера, едино праведная» сохранена не будет, тогда лучше народу владимирскому «убиту быти, но спасену», нежели «плотью уцелеть, но душой пропасть». Захлёбываясь от важности миссии своей, епископ призывал жителей умереть, но «нехристям и еретикам» не сдаваться.

В ясном пожаре сгорели палаты Всеволода Великого, однако Успенский собор, а также другие жилища местного Бога джихангир не тронул — со временем со здешними мелькитами надо будет мириться. Того и гляди, ещё и опираться на них придётся против несториан. Куда ни ткни — враги сплошь, как густой ковыль в щедрый год. Разве что семья Тулуя, вот, кажется, и всё. Более никто из слуг Христа его не любит.

Из-за того, что город не сдался вовремя, пострадал он довольно сильно. Но всё-таки с Владимиром обошлись мягче, чем с Рязанью. Насытившись, кусаешь лениво. Стольный исполин не выгорел дотла (и от густоты строений каменных), народ же — какой добротным стенам поверил, а какой и разбежался, спасаясь. Было обычное трёхдневное разграбление, но священников — кроме Макария — Бату трогать не дал.