Амур-батюшка - Николай Задорнов

Лодка шла тихой протокой между островов. Шум воды на перекатах становился явственней. Вершины скал поднялись над тальниками. Течение стало быстрей… Вдруг леса и луга расступились, и перед Васькой открылась широкая сверкающая река, с пеной несшаяся по каменным уступам прямо навстречу лодке. Желтые, будто ржавые, скалы теснили ее.

В лицо пахнуло прохладой. Слышно, как во всю ширь реки со звоном и грохотом катится по дну галька.

Брызги вдруг обдали гребцов с ног до головы. Вода била через огромные камни и заливалась в лодку. Васька видел, как на горячих плахах днища солнце сразу сушило темные водяные пятна.

– Кауря-я![54] – орет Савоська.

Рабочие дружно поднимаются, лодки ощетинились шестами, как копьями. С веселыми криками гольды, в шляпах, некоторые с трубками в зубах, опускают шесты в пляшущие волны, наваливаются на них, и лодки рывками идут против могучего течения. Васька тоже налегает на шест. Солнце, скалы, крики лодочников, звон гальки, плеск – все нравится ему.

Прошли перекат. Лодки в густой тени лип и ясеней. Вода кажется темно-зеленой. В прозрачной глубине ее видны завалы замшелого, обросшего водорослями колодника. Тонкий корень от затопленного дерева торчит из быстрой, но такой гладкой и на вид тихой воды, что Ваське кажется, будто это корень несется против течения, оставляя журчащий стрельчатый след.

– Тайменя видал? – шутит Савоська. – Чего вниз смотрел?

Уткнув носы лодок в песчаный берег или держась руками за нависшие над водой тальники, гребцы часто отдыхают.

Иван Бердышов почернел от жары. Он работает шестом наравне с гольдами.

– Зверя видал, тайменя видал, – нараспев говорит Савоська, – греб хорошо, шестом толкал… Ладно тебе, Васька, тайга ходить могу!

«Ей-богу, хорошо на Горюне!» – радуясь похвале, думает Васька, хоть и жарко ему и тяжело.

Рубашка липнет к телу, губы потрескались, но вокруг на все посмотреть любопытно, все не так, как на Амуре. Там – желтая вода, тут – прозрачная.

Река подмывает берег. Лес клонится к воде, упали и шумят, шелестят на мелкой быстрине огромные ели. Течение ломает их ветви, колышет, дыбит, наносит к ним щепье и сор. На перекате вода с грохотом валит через лесину волной, тащит ее по камням, дерет и разносит вниз кору.

«Река Горюн! – с гордостью думает Васька. – Горюн! И дерно, что Горюн!..»

Жарища такая, будто пламя пышет. С подмытых берегов лес валится в воду, словно и он пить захотел. Душно. Но Васька знает, что теперь уж, раз поехал, надо терпеть, и он терпит.

– Ну как, охотник? Не сгорел еще? – шутит Бердышов. – Егор вас дома не балует, от этого везде легко.

Иван замечает, что парнишка крепкий и ко всему любопытен. Шустрые глаза его ничего не упустят. Есть ребята, им что ни покажи – все равно. А этот не таков.

Бердышову как-то особенно радостно, чувствует он себя совсем молодым, словно ему не тридцать с лишком, а двадцать.

Вечерами жара немного спадала. Над рекой воздух душистый – цветут липа, сирень.

Ломая голубую блестящую поверхность Горюна, навстречу скользили берестяные оморочки. Приехали орочены и тунгусы. Они жили вместе в одном стойбище далеко отсюда, на озере Эворон.

– Сородэ, сородэ![55] – кланялись они.

– Сородэ!

– У-у, русский!

– Батигофу-у-у-у![56] – в знак того, что Иван нравится ему, тонко и длинно протянул старик тунгус. – Русский купец!

– Чему ты удивляешься?

– На этой речке Синдан ходит, – ответил старик.

– Синдана дома нет, он за товаром пошел, – добавил маленький орочен.

Иван заговорил по-ороченски:

– Мой товар тоже здесь продают. Юкану знаешь? Вместе торгуем.

Васька смотрел на покупателей. Жара, а они в меховых лохмотьях, на пальцах серебро, браслеты на руках.

– Спирта би?[57]

– А соболь би?

– Би, би! – весело восклицали орочены.

– Синдан не велит покупать у других купцов, но сейчас можно, его нет. Он не узнает! Правда? – спрашивали орочены, лукаво улыбаясь, вытаскивая из-за пазух берестяные трубки и вытряхивая из них соболей.

– Мы с озера. Далеко отсюда живем. Шесть дней ехать по речке. Мы обрадовались, что Синдан уехал, и скорей на Амур пошли – купить товар.

Бердышов развернул ситцы, сукна.

– Почем ситец?

Иван назвал цену, показал железный аршин.

– Палка железная! Что за палка?

– Аршин! Материю мерять. Этой палкой, если мерять, обмана не может быть. Китаец махом меряет, вот так, – растянул Иван яркий ситец. – Китайский купец так скажет… – тут Бердышов залепетал по-ороченски с сильным китайским акцентом: – «Моя тебя люблю, твоя хороший, моя с тобой знакомые, за это тебе больше, самый большой мах отмеряю! Только для тебя одного так стараюсь!» – Иван вдруг подскочил и сильно размахнулся обеими руками, растягивая ситец, как бы с надсадой выпятил грудь. – «Видишь, как широко руки развожу, как грудью для тебя материю вытягиваю?»

Делая вид, что изо всех сил старается натянуть мах, Иван опускал руки почти по швам, да так, чтобы все видели, как мах получался маленький.

Орочены и тунгусы дружно захохотали. Хохотали до упаду и гольды-гребцы.

– Ты где так научился? – плакал со смеху Савоська.

Широкоплечий курносый старик в шляпе пересел поближе к Ивану. Он вытянул шею и раскрыл рот, как бы не веря глазам, что русский может так представлять китайца.

– Ну, верно я говорю?

– Верно!

– Кто так делает?

– Синдан! – воскликнул старик. – Который на Горюне купец живет, всегда так делает.

– Он нас бьет и обижает, – вдруг сказал кто-то серьезно, и смех утих.

– Почему так хорошо знаешь китайцев? – спросил толстый тунгус с одутловатыми багровыми щеками.

– Я все знаю!.. Теперь смотрите простой мах. – Иван развел ситец на уровне плеч, и мах оказался вдвое больше, чем в первый раз. – А китаец быстро делает. За ним следить не успеешь! Вот так! – И, ко всеобщему восторгу, Иван заскакал и, выгнувшись, стал быстро приговаривать: – «Я тебя люблю, ты ни у кого не покупай… Русских бойся… Они отравленную одежду продают. Носить будешь – умрешь!..»

Ситец, казалось, волнами перелетал у Ивана из руки в руку, но кусок его, пляшущий на траве, убывал медленно. Курносый старик испуганно затрясся и, поднявшись, пристально заглянул Ивану в глаза.

– Ты смотришь – не китаец ли я? Нет, нет!.. Гляди, глаза белые и два лица – тут и тут, – хлопнул Иван ладонью по своим щекам. – Нос длинный, я – настоящий лоча… А у тебя одно лицо, – показал он на плоскую голову старика. – А у меня правый глаз через нос налево не видит, а левый глаз через нос направо.

После этого Иван показал, как меряется товар аршином.

– Эта мерка у всех русских купцов одинаковая, – объяснил он.

Орочены купили у Бердышова разные товары. Иван угостил их водкой.

– А тебя как зовут? – спросил Иван старого орочена.

– Тири.

– Тири? – удивился Бердышов. – А-на-на! Я знаю тебя.

Старик недоверчиво усмехнулся.

– Речка Дуки, где Унакаси-и-и-камень, – протянул Иван так же длинно и тонко, как старик, когда здоровался. – Там твой балаган был. Два года назад в твой балаган чужой человек заходил. Кусок сохачьего мяса от стегна отрезал. Юколы пять пластин взял. Тебе за это две пуговицы оставил, которые блестят. В пустой кожаный мешок положил… У тебя балаган около дерева устроен был, а в дупле на палке две лисы спрятаны были, выдра с ними связана была вместе.

Орочены переглянулись, пораженные.

– Так это ты был?

Старик совсем растрогался. Дрожащими руками он обнял Ивана и крепко поцеловал его.

– Эти пуговицы у меня на шубе и на шапке. Это самая большая моя драгоценность. Я тогда подумал, что Позя дал мне счастье. Ты мой благодетель… А я думал, не дух ли лесов принес мне счастье! Не может быть, думаю, что за мясо и рыбу кто-то дал мне это.

Иван, бывало, отправляясь далеко, брал с собой старые солдатские пуговицы.

– Ты наш брат! Охотишься так же, как мы! – говорил тунгус с нездорово полным лицом.

В этот вечер старый орочен с таинственным видом долго рассказывал Ивану про жизнь на Горюне и про здешние беды. Оказалось, что Синдан палкой убил в припадке злости человека на озере, сына почтеннейшего тунгуса. Тот был гордый, молодой, из славного рода.

Иван сделал вид, что не то не придает этому значения, не то не понял, о чем речь. Он угостил своих новых знакомых водкой и сам выпил. Вдруг, усмехаясь, он сказал, что золоченые пуговицы – штука совсем не ценная.

Старик – обладатель двух пуговиц – растерялся.

– Вот ценность! Купи! – показал Иван ему ружье. – А пуговицы теперь подешевели, – добавил он, видя, что старик готов обидеться. – Конечно, и теперь дорогие, но уж не так… Не сильно дорогие!

После сна работать легко. Но когда солнце разгоралось, над рекой, несшейся в узкой трещине между крутых скал, воздух накалялся, шест тяжелел. Мошка роями вилась вокруг. Лодки шли теперь в тени скал. Местами скалы расступались, отходя от реки подальше и образуя на берегах довольно широкую долину между гор, поросшую дубом, липой, кленом, осиной.