Мост к людям - Савва Евсеевич Голованивский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я решительно раскрыл этюдник и вынул палитру. «Черт его побери! — чуть не выкрикнул я. — Нос так нос, ну какая разница? Рисунок, как и всякий другой, вот и все дела».
И тут мною овладело то самое упрямое упорство, тот самый подсознательный азарт, руки сами находили нужные тюбики, выдавливали на палитру краски. Резким, энергичным движением я приблизился к человеку, стоявшему передо мной в полотняных подштанниках, и тоненькой кисточкой ткнул в бумажный нос. Я внимательно всматривался в помятое лицо натуры, учитывая цвет темной кожи, и снова и снова тыкал кистью. Нос быстро покрывался разноцветными веснушками. Я отходил на несколько шагов и прищуренным глазом смотрел на свою работу издали. Потом снова резко приближался, снова тыкал кончиком кисти в невыкрашенное место. Я не чувствовал под собой земли, я летал, не касаясь сапогами пола. Это было настоящее вдохновение.
Вдруг я услышал возмущенный голос Гедзя:
«Ты что?!»
Он стоял на пороге, его кривые ноги застыли в позе спортсмена, приготовившегося совершить рекордный прыжок в длину, а сутулая фигура и сжатые кулаки указывали на то, что ему вовсе не до шуток.
Я прекратил работу.
«Идиот! — крикнул он так, что внутри у меня что-то оборвалось и опустилось. — Я сказал тебе — под цвет тела, а это что?!»
«Это и есть цвет тела, — еще пытался я держаться с достоинством. — Вы, наверное, просто ничего не читали про пуантилизм».
Гедзь смотрел на меня своими маленькими глазками, и трудно было понять, смеется он надо мной или пытается понять, что я говорю.
«Работа еще не закончена, — продолжал я несколько спокойнее. — Когда я закончу, нужно будет только немного прижмуриться, и тогда получится полный эффект».
Молчание и сжатые кулаки фельдшера меня немного тревожили, но я понимал, что мое спасение только в спокойной уверенности, и объяснял дальше:
«Новый современный стиль называется пуантилизм. Краски кладут маленькими точками в соответствии с законами спектра. На палитре их не перемешивают, они соединяются в соответствии с тем, как художник нанес их, уже в глазах зрителя».
«Ты хочешь получить тридцать рублей?» — холодно спросил Гедзь.
«Ну, не знаю…» — бормотал я, хотя при моих материальных обстоятельствах полагалось бы ответить увереннее.
«Я тебя спрашиваю — хочешь или нет?» — грозно повторил фельдшер.
«Да что он, дурной, чтобы не хотеть?! — хмыкнул человек в подштанниках. — Десять литров водки не шутка!»
«Так вот — под цвет кожи, ясно? Через полчаса зайду».
Фельдшер резко повернулся, как на шарнире, и исчез.
А я стоял, опустив кисть, растерянный, вид у меня был, наверное, довольно жалкий.
«Ну, будь другом, — неожиданно попросил полуносый. — Меня выписывают, а завтра воскресенье… Как же так? Неудобно…»
Я взял тряпочку и нехотя начал стирать краску с бумажного носа. Мне вдруг стало жаль этого несчастного человека, а еще больше себя. И зачем я согласился пойти в эту проклятую больницу? И как я не догадался, что тут меня ожидает только позор?
Не спеша смешивал я краски на своей палитре и думал про Кима Стешенко, который наверняка бывал в этой палате уже не раз. Интересно, в каком стиле рисовал носы он, чтобы заработать тридцатку? Наверное, на проходной оставлял современные принципы и рисовал «под живое тело», как сейчас буду рисовать я… Недаром же сказал, что меня ожидает работа «в моем стиле»!
Через полчаса Гедзь вошел снова.
«Вот так бы сразу…» — пробормотал он примирительно и не попрощавшись вышел.
Полуносый поднял краешек тюфяка на своей кровати, повернулся ко мне спиной так, чтобы я не видел, что он там делает. Слышно было только, как он нащупывает что-то рукой и солома в тюфяке шуршит, как будто он перетрушивает ее. Потом зашелестел бумажками, повернулся ко мне своим смешным лицом и протянул несколько помятых купюр.
— Вот спасибо, выручил ты меня, — удовлетворенно прохрипел он. — Раз уж признал товарищ Гедзь, значит, работа сделана! — И снова повторил: — Вот спасибо, выручил!
Я молча взял свой этюдник и пошел к дверям.
— Слушай, парень, а может, ты мне оставишь немного краски про запас? Воскресенье же завтра, может, врежу лишнего, опять кто уцепится за нос… Если живой изуродовали, каины, то этот, бумажный…
Он просил так жалобно, улыбался так заискивающе, видимо, это было для него важно… И протягивал баночку — беленькую, из-под мази.
Я снова раскрыл этюдник, намешал краски и переложил в баночку. Он что-то говорил, наверное, снова благодарил, но я уже ничего не слышал. Я бежал из больницы, бежал от измены самому себе, бежал куда глаза глядят, словно за мной кто-то гнался. Бежал от своей слабости, бесхарактерности, мягкотелости, чтобы уже никогда в жизни не изменять себе. Никогда, ни за что, даже если буду голодать или буду ходить зимой без сапог.
1963
Перевод К. Григорьева.
ДЕД МОРОЗ
(Новогодний рассказ)
Впервые Свирид Иванович закинул словечко об этом еще осенью, во время открытия охотничьего сезона. Медленно шагали они вдвоем по луговой тропинке, предрассветный туман обступал притихшие камыши, за которыми иногда всплескивалась сонная рыба, когда он вдруг сказал:
— Может, оно и не очень гостеприимно с моей стороны, вы на меня не серчайте. А все-таки скажите, когда вы, наконец, рассчитаетесь за уток и зайцев, которых перебили на наших полях и лугах?
Актер удивленно взглянул на лукаво сощуренное лицо своего постоянного товарища по хождениям с ружьем в этих лугах и перелесках и так же лукаво улыбнулся.
— Я, Свирид Иванович, полный банкрот. Разве моей зарплаты на это хватит?
— А если нечем платить, нужно отработать, — в тон ответил Свирид Иванович. — Мы на Новый год Дворец культуры открываем, почему бы вам его не освятить? Столичные сцены, известно, попросторнее, да и приятнее, наверное, когда аплодируют знатоки. Но и у нас довольно большая сцена будет, и аплодировать будем знаменитому артисту от всего сердца. К тому же настоящее искусство — оно ведь должно перепадать не только столичным знатокам!
