Мост к людям - Савва Евсеевич Голованивский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ну что, достал? — спросил Колодий, увидев в руке Сашуни новенькую крышку трамблера.
— Да вот… — виновато произнес парень и протянул ее Колодию.
— Зачем она мне? — сказал тот.
— А мне зачем? — повертел ее в руках Сашуня. — Я тракторист, у меня магнето.
— Может, кому-то нужна будет, выручишь, — усмехнулся Колодий.
— И то правда, — согласился парень.
Колодий снял пальто и перекинул через руку.
— Ну что, пошли?
— Пошли, — сказала Галя.
И они втроем зашагали по ухабистой проселочной дороге.
1970
Перевод К. Григорьева.
НОС
Анатолию Петрицкому
Этот невысокий, худощавенький человечек в плаще, словно сшитом из жести, все время стоял на палубе и смотрел в воду, едва не перевисая всем телом через борт.
— Честно говоря, совесть грызет меня по сей день, — произнес Горбенко, глядя в иллюминатор. — Но я терпеть не могу этаких безвольных иисусиков, отступающих перед малейшим препятствием, вместо того чтобы поднять ногу и переступить через него, как через камушек!
У меня тоже неспокойно шевельнулась совесть, когда я посмотрел на этого человечка. С огромным чемоданом в руке и тяжелым узлом на тщедушных плечах, он прибежал вчера на пристань за минуту до отплытия парохода, а когда, мокрый и запыхавшийся, постучал в нашу каюту, оказалось, что произошло недоразумение — касса продала и ему, и нам билеты на одни и те же места. Человек не возмутился, а только прищелкнул языком, сокрушенно покачал головой, — дескать, ай-ай-ай, — и покорно вышел, приняв чью-то возмутительную ошибку за неотвратимый приговор всемогущей судьбы. И вот теперь он стоял на палубе и тупо смотрел на пенистую воду, которая словно шарахалась от огромных колес, безжалостно хлопавших по ней своими черпаками.
— Ну хоть бы слово сказал! Хоть бы попробовал как-то отстоять свое право! — возмущался Горбенко, чуть ли не с презрением посматривая на человека в жестяном плаще. — Ведь приоритет-то был за ним: я же видел — его билеты куплены по предварительному заказу, то есть получены несколько дней назад, а мы с вами купили свои на пристани перед самым отплытием!
— Почему же вы не уступили место, коли так? — засмеялся я.
— «Почему не уступил»! Потому что и у меня есть билет. Да и с какой стати? Он не инвалид и не больной, просто… размазня…
Горбенко отвернулся от иллюминатора, ему неприятно было даже смотреть на эту покорно согнутую жестяную спину.
— Уверен, что и ночевал он на палубе… Не пошел к капитану выяснять, кто виноват, и требовать место согласно купленному билету… — сердито проворчал Горбенко, словно сердясь на самого себя.
Уже вторые сутки мы с Горбенко плыли вниз по Днепру. Встретились случайно и для обоих нас совершенно неожиданно. Еще при входе в помещение пристани я увидел впереди высокого человека с этюдником, как и я, направлявшегося к кассе. Что-то мне показалось знакомым в фигуре этого человека, в том, как уверенно он шагал. А может, именно этюдник заставил меня ускорить шаг и заглянуть в лицо? Ну конечно же это был Федор Горбенко, с которым мы учились в голубовской десятилетке и об успехах которого на изобразительной ниве я читал не раз!
Собственно, с той поры мы и не виделись. Он был старше меня на два года и когда кончал школу, я лишь перешел в восьмой класс. Но, несмотря на такую разницу в возрасте, мы с ним сдружились. Ребята школьного возраста больше увлекаются футболом, а я тоже хорошо рисовал и терпеливо выслушивал его экспромты на искусствоведческие темы. А, как известно, художнику ничего больше не нужно: если слушаешь и соглашаешься, то считай — уже и друг.
Теперь мы были художниками разного ранга. Он многого добился после окончания киевского института, а я бросил харьковский, когда был на третьем курсе, и в искусстве, можно сказать, влачил жалкое существование. Сейчас, уже второй день сидя напротив него, больше слушая и наблюдая, нежели пытаясь что-то сказать, я не столько завидовал ему, сколько жалел себя. И единственное, чего побаивался, — как бы он, чего доброго, не спросил, что там в моем довольно громоздком четырехугольном пакете, завернутом в мешковину и перевязанном веревочкой: это были три скопированных с фотографий портрета известных колхозниц, которые я сделал по заказу районного учреждения на Херсонщине, — они, разумеется, нисколько не свидетельствовали о моей стойкости перед материальными трудностями во имя великих художественных идеалов…
— Как же, по-вашему, должен был этот человек повести себя? — спросил я, все еще имея в виду того бедолагу. — Поднять шум? Выбросить нас из каюты?
— Не знаю, — пробормотал Горбенко. — Рецепты дело врачей.
Ему, очевидно, понравился лаконизм такого ответа, он хмыкнул и едва заметно улыбнулся. Но, несмотря на видимую исчерпанность своей формулировки, все-таки начал размышлять, вроде бы перед ним на самом деле сидел больной, которому нужно было выписать рецепт.
— Впрочем, — снова оживился он, — почему один, потерпев неудачу, сжимается и скисает, а другой дает волю своему упорству и начинает все сначала, снова и снова пытаясь перебороть судьбу? Пожалуй, это зависит от характера самого человека, я так думаю. Потому что если это не так, то откуда у одного взялась бы такая телячья податливость, а у другого ослиное упрямство?
Я пожалел, что стал докапываться: его психологический анализ был похож на попытку бросить камешек в мой огород. Характер, конечно же характер! Я про себя повторял это сакраментальное слово, думая уже не о человечке, стоящем на палубе, а о себе — о своей никчемности, которая, несомненно, была причиной того, что, ставши в один прекрасный день отцом двух сыновей сразу, я испугался материальных трудностей и бросил институт. Естественно, это уже была семья, я должен был ее кормить и одевать… Но, пожалуй, выиграла бы и она, если бы я закончил учебу и стал настоящим художником.
— Кстати, могу вам рассказать один случай, — придвинулся Горбенко ближе ко мне. — Не хотелось бы ставить в пример себя, но, как на грех, произошло это именно со мной. В какой-то мере тот давний случай может служить ответом на ваш вопрос: как себя вести.
— Интересно… — произнес я, хотя на мой вопрос он уже, собственно, ответил и было ясно, что его случай может обернуться только новым упреком моей фатальной мягкотелости.
— Я считаю, у каждого человека в памяти сохраняется хотя бы один подобный эпизод: вот вспомнил — и даже через пятьдесят лет он заставит
