Молитва к Прозерпине - Альберт Санчес Пиньоль

И теперь их не две-три центурии, но сто тысяч чудовищ, и поверь мне, Либертус: если в этом мире есть нечто безграничное, то это их прожорливость. Покончив с Римом, они поднимутся сюда, в эти горы, и сожрут всех вас. Ты знаешь, что это так. – И я заключил: – Вместе мы можем победить тектоников, а по отдельности они просто съедят всех нас – и свободных граждан, и рабов; и ты сам это прекрасно знаешь. Я прошу тебя: соглашайся на амнистию.

Палузи и Ситир смотрели на Либертуса, перед которым возникла дилемма. Принять предложение Сената означало для него отказаться от своих принципов, от задачи восстания и даже от всего смысла жизни. Но, отвергнув это предложение, он обрекал на смерть своих соратников и всех людей вообще. Либертус вызвал к себе полдюжины приближенных, мужчин и женщин, чтобы посоветоваться с ними, а меня попросил выйти из палатки и подождать.

– Не хотел бы я оказаться на твоем месте, – сказал ему я. – Тебе придется выбирать между жизнью и свободой.

Я вышел наружу и вновь устроился у лагерного костерка. Люди, которые ранее слушали там наш разговор, сейчас отошли от меня подальше, словно от зачумленного. Конечно, они были нищими, а многие вдобавок и больными. Слабые, тщедушные и несчастные существа! И Рим обращался за помощью к ним, к этим отбросам общества; только они могли предотвратить Конец Света. Их взгляды не казались мне любезными, но я не мог их за это укорить: для них я был воплощением ужаса под названием Рим, который они ненавидели и от которого бежали.

Мое внимание привлекла странная картина: неподалеку, на открытой площадке между палатками, повстанцы водрузили статую. Она изображала какого-то юношу, чьи черты казались восточными. Памятник не был величественным: небольшая статуя, пожалуй, не доходила мне даже до пояса, но ее поставили на необработанную каменную глыбу, чтобы она возвышалась над землей. Скульптуру вытесали из камня плохого качества и раскрасили в яркие цвета. В целом монумент казался очень примитивным и безвкусным, но, если судить по огромному количеству приношений, повстанцы рьяно поклонялись этому существу. На шее статуи висело множество гирлянд из живых и сухих цветов, а у ног лежали охапки розмарина и тимьяна и стояли свечи: какие-то уже потухли, а другие еще горели. Каждый, кто проходил мимо памятника, подносил к губам три пальца, целовал их, а потом с почтением трогал ноги юноши.

Становилось холодно, и я съежился, глядя на слабые языки пламени. И тут кто-то накрыл мне плечи одеялом. Это была Ситир.

Она села напротив меня, по другую сторону маленького костра. Ахия не нуждалась в одежде, и ее тело было по-прежнему прекрасно, хотя и не отвечало никаким канонам красоты. Ситир заметила, что я рассматриваю нелепую и довольно уродливую статую, и сказала:

– Ты его узнаешь? Это Куал.

– Куал?

– Да. Здесь все ему поклоняются. Он был гонцом, который принес во все уголки Африки добрые вести о Либертусе.

Я не смог удержаться от смеха:

– Куал был проститутом в портовой таверне Утики, и ты знаешь это не хуже меня.

Какое циничное вранье! Единственное в своей жизни послание Куал передал моему отцу, но от этого никакого толку не было, потому что в ответ я получил от Цицерона лишь туманные слова, которые там, в пустыне, теряли всякий смысл.

– А теперь для этих людей он превратился в некое подобие бога-гонца, что несет весть о свободе всем угнетенным.

Куал! Либертус превратил живого человека в символ и, разумеется, использовал его в интересах своего дела. Либертус и вправду жил ради Идеи и строил для своей веры пантеон.

Я перевел взгляд на Ситир.

– А ты не участвуешь в обсуждениях? Ты не голосуешь? – спросил я ее, чтобы не молчать.

– Они и так знают мое мнение, а споры наводят на меня скуку.

Мне хотелось сказать ей, что́ она значила для меня; хотелось поведать, что без воспоминания о ней я не смог бы пережить семь лет мучений, но слов не требовалось. Ситир была ахией и могла читать чувства в моем сердце с той же легкостью, с какой мой отец читал речи, поэтому опередила меня.

– Молчи, – произнесла она, но это «молчи» не прозвучало как приказ и меня не обидело. Просто Ситир таким образом говорила, что не желает затрагивать эту тему. Я заговорил о другом:

– Ты любишь его? Либертуса? Ты любишь его как женщина?

– Молчи.

Смысл этого второго «молчи» от меня ускользнул.

– Ты когда-нибудь вспоминала обо мне за все эти годы? – продолжил я.

– Да. Я до сих пор не могу выбросить из головы тот миг, когда ты исчез в Логовище Мантикоры.

– Тебя мучила эта мысль, потому что я был тебе дорог или потому что ты не смогла исполнить порученную тебе миссию?

Она ничего не ответила, и я сказал:

– Знаешь, есть одна небольшая деталь, которая остается для меня загадкой. Если бы ты не явилась в Риме к дверям нашего дома в Субуре, события развивались бы совсем по-другому.

Тут на губах Ситир заиграла ироничная улыбка.

– Птенчик! Вы, римские патриции, очень много о себе думаете и всегда считаете, будто вы – пуп земли. – И тут она произнесла слова, которые поразили меня до глубины души: – Ты так и не понял, птенчик. В Африке я была телохранителем Либертуса, а не твоим. К твоему порогу меня привела его Идея, а вовсе не ты.

Я устыдился собственной глупости: я был полным идиотом! В голове у меня промелькнули картины нашего путешествия – теперь и впрямь все становилось на свои места. Главным действующим лицом всех событий был Либертус, а не высокомерный до нелепости мальчишка-аристократ. Сейчас я понимал, что столкновения с тектониками никто не предусмотрел, оно было чистой случайностью. Либертус всегда хотел отправиться в Африку: рабы провинции, бывшие враги Рима, потерпевшие поражение, скорее могли поднять восстание. А я, сам того не ведая, способствовал его переезду на Африканский континент. Ключевым моментом этого путешествия стал эпизод на серебряном руднике, когда Ситир увидела весь ужас власти Рима и наконец согласилась поддержать Либертуса. Когда тот заручился поддержкой ахии (и даже двух, если считать Урфа), он смог начать свою революцию.

– Но ты потребовала от меня верности долгу; ты говорила, что видела во мне нечто важное, – заметил я.

– Это случилось позже, когда мы отправились в путь. Да, в Африке я поняла, что в твоей душе спрятано сокровище, но проявиться без посторонней помощи оно не могло.

– Но если я не был твоей миссией, тогда почему ты переживала, что