Отблеск миражей в твоих глазах (СИ) - De Ojos Verdes

Есть такие эпизоды, кривые и стремные, про которые нихера не прокатит риторическое «За что?». Потому что где-то там очень глубоко внутри ты, блядь, прячешь стальное знание: всё происходящее — закономерность, сука. Закономерность, а не исключение.

И пока другие взывают к богам и пускают слезы в пустых поисках ответа на это нетленное «За что?», я принимаю ситуацию… ровно.

Это должно было случиться. И это случилось. Как ожидаемый результат не самой спокойной жизни. А по-простому — эхо ебучего прошлого.

Контрудар.

У бабушки всегда было слабое здоровье. Сначала сын морально изводил ее, а потом своей смертью добил окончательно.

Я хорошо помню первый месяц в доме деда, когда меня забрали после аварии навсегда. Болезненный вид бабушки, ее обесточенность. И отрешенность, с которой она то гладила меня по голове, то кормила вяло, будто из последних сил, то читала на ночь без энтузиазма. В общем, всё — с трудом и нехотя. Потому что надо. Повинность, которую нужно отрабатывать, если родилась женщиной. Дедушке было привычно спихнуть на неё заботу обо мне и самому по-мужски уйти в свое горе. Он предпочитал одиночество в тот период, а бабушке такого счастья со мной не светило. Никто не позволил ей должным образом оплакать сына наедине с собой. На мой взгляд, это довольно кощунственно. Она была измождена, но в то же время вынуждена возиться с внуком.

Когда я подрос, стала посещать мысль, что у них с дедом не хватило любви на меня. Этот ресурс исчерпаем, когда ты проживаешь сокрушительное разочарование. А не оправдавший ставок сын — это даже не сокрушительное разочарование, а целое, мать твою, фиаско.

Потом я понял, что любви как раз хватало, но они приглушили ее после пошатнувшей их трагедии. Чтобы не повторять сценарий, ведь по исходным данным, как они считали, я перенял худшие из генов собственных родителей. По всем параметрам. Вероятность, что превращусь в копию отца, была велика. По их мнению. Вот и воспитывали от обратного…

Я не был близок ни с дедушкой, ни с бабушкой. Но, наверное, во мне автоматически теплилась благодарность за всё, что дают. Дед, удивительно, но никогда не попрекал куском хлеба, однако вдалбливал кое-что важное: надо много пахать, чтобы чего-то достичь. Заслужить. Получить.

И жил я действительно в казарме, приученный к дисциплине.

Бабушка, когда немного отошла от гибели сына, стала проявлять больше внимания, нежности, но вскоре муж ей разъяснил, что «портить» меня, идя проторенной дорогой, категорически нельзя. Запугал тем, что стану еще одной пропащей душой, если давать слабину.

Было ли мне обидно, что эти двое в моем лице выполняют работу над ошибками?

Да, блядь, было.

А потом я свыкся. И опять же — бокс очень способствовал ваянию характера.

Научился сублимировать.

Если с дедом всё было просто — выполняй его условия и получай уровень жизни, то с бабушкой возникали сложности. Чем старше я становился, тем сильнее ломались в ней запреты на выражение любви, она тянулась ко мне, а я — уже сформировался как замкнутый и не дающийся в руки подросток. Грубо говоря, теперь я отвергал ее, расчерчивая дистанцию. Уважал, любил, ценил, но не шел на контакт.

Знаю, что переживала. Знаю, что держала в себе. Знаю, что жалела нас всех.

Она варилась в этой боли двадцать лет. Подобное редко протекает без последствий. И рак — это очень символично.

Только вот… нихуя от осознания данного факта не легче. Новость всё равно подкосила. Оглушила на первые полчаса.

Механически ушел курить и думать. Думать и курить.

Последние три года не было и дня, чтобы я не звонил бабушке. Обещал же. Однако… положа руку на сердце… признаю, что связь наша притупилась еще сильнее. Моя вина, что я позволял себе считать это нормой и запихивал совесть подальше.

Имею представление, почему бабушка не хочет лечиться. Попросту не видит оснований бороться, считая, что здесь ее ничего не держит. Ни одной позитивной причины, по которой захотелось бы цепляться за жизнь…

Блядь…

Возвращаюсь к Шипучке уже с примерным планом действий. А в ноги ей подаюсь в каком-то глубинном фундаментальном для меня порыве. Оказывается, так чердак башляет чище. Моментально проясняется в извилинах.

А потом мы перемещаемся на кровать. Лус не мешает. Ни единого слова не произносит. Лежит рядом, продолжает гладить по волосам и сопит в ухо, успокаивая своим присутствием.

— Если опухоль гормонозависимая, насколько помню, по каким-то факторам положительный исход лечения примерно процентов шестьдесят-семьдесят, — размышляю, проводя раскопки в мозгах.

Шипучка подхватывает мысль, подрывается за телефоном, и мы больше часа читаем статьи и смотрим ролики на эту тему. Она не в курсе конкретики по бумагам бабушки, но уверена, что тогда стадия была начальной.

Обсуждаем, накидываем версии. Кто бы мне сказал, что с ней это будет настолько увлекательно даже в таком нерадужном вопросе…

Откладывать неминуемый визит резона не вижу. У меня словно включается внутренний таймер, ебашит четким инсайтом — времени терять не стоит.

И поздним вечером рука об руку мы с Лус входим во двор, в котором я вырос… и в котором не был ровно три года.

Первое, что бросается в глаза, это раритетный «Мерс», стоящий у ворот. В ахере смаргиваю и вновь таращусь на машину. Никогда дед не оставлял ее на улице. Относился к ней бережно, сразу отгонял в гараж, если пользовался. Пылинки сдувал — и это не просто избитое выражение.

Шипучка не понимает, почему я завис, и немного нетерпеливо переключает мое внимание, дергая в сторону. Механически поворачиваюсь в требуемом направлении и напарываюсь взглядом на беседку, в которой сидит бабушка.

В сумерках ее одинокий силуэт выглядит особенно тоскливо. Она явно возилась в саду, потому что ладони в перчатках, а на столе лейка. Смотрит на гаснущий закат, понуро сгорбившись.

И меня корежит от этой картины. Ледяным спазмом стягивает грудную клетку.

Вина, которую ощущал, берет жесткий разгон, взметаясь выше. Вспарывает к ебеням. Таскает менталку.

Блядь.

Рубцы, думал, затянулись. А сейчас ноют с прежней мощью.

Одно дело знать, что твои старики не молодеют, другое — видеть, как тлеют.

И это, сука, страшно.

У меня ведь реально только они и есть. Только им я и был нужен.

— Ба? — зову тихо.

Однако она тут же вздрагивает и резко вскидывает голову. Рот приоткрывается в шоке, когда глаза фокусирует на нас с Лус. Проживает изумление, теряя дар речи.

А потом резво вскакивает и несется к нам.

Подхватываю с ходу и впускаю в себя ее первый приглушенный всхлип. Лихорадочно трогает мои руки, плечи, лицо. Не верит в происходящее.

Никто не знал, что я приеду, Шипучка никому не говорила. Мы это не обговаривали, так получилось. И, наверное, оно к лучшему. Когда я садился за руль с целью привезти Лус, вообще не задумывался о встрече со своей семьей. И позже, стоило мысли проскочить, отмахивался. Правда в том, что я не планировал визитов, не собирался на поклон.

Я пиздец как привык жить особняком.

А столкновение с реальностью, на которую давно забил, выстрелило на поражение.

Смотрю на бабушку, и кишки, мать твою, в болевой узел мотает. Сломанный взгляд выцветших глаз полосит нутро. Дыхание стопорится в напряге.

— Мои хорошие… мои хорошие… — копотливо мечется от меня к Шипучке и обратно. — Какие молодцы… приехали…

Внезапно полутьма двора сменяется яркой вспышкой света.

Автоматически оборачиваемся втроем к порогу дома, где, сцепив руки за спиной, в монументальной позе замер дед.

На секунду замерзаем в адской тишине.

Глазами с ним встречаемся. Щуримся друг на друга.

Он молча отворачивается и заходит внутрь.

Вот так. Невъебенно круто. Охуенно.

Кровь пузырится в бешенстве. Зубы сжимаю.

Эффектная демонстрация. Радушный прием. Аж жилы сводит от «восторга».

И тут… чувствую давление в ладони. Взгляд вниз опускаю — Лус сминает своей ладошкой мои пальцы.