Родные гнездовья - Лев Николаевич Смоленцев

из Великовисочного, Бугаева, Хабарихи съезжались потомки песенных вольнолюбивых новгородцев на редкий, несказанный праздник. Были на «Александре» и дальние пассажиры: из Москвы от Рябушинских возвращался Ефрем Кириллов — в кружевной манишке, в тонкого английского сукна костюме-тройке; в заплатанной студенческой тужурке, в штопаных брюках, не покрывающих порыжелые ботинки, возвращался из тюрьмы Николай Прыгин. Оба они стояли около капитанской рубки, смотрели поверх нарядных «княгинь» на крутой берег, отыскивая взглядом одного человека — Андрея Журавского.

Журавский, казначей Нечаев, Ольга с детьми, Наташа и увязавшийся за ней новый делопроизводитель Задачин стояли на самом взгорье — там, где когда-то окликнули Андрея и Арсения Федоровича подбежавшие к ним «княгини» Вера и Кира. Тут и нашел их Прыгин, раскинул сильные руки навстречу метнувшемуся к нему Журавскому.

— Здравствуй, здравствуй, друже Андрей! — обнял, стиснул Николай Журавского. — Как же я рад этой встрече! Рад видеть вашего почитателя и заступника, — протянул руку Нечаеву. — Ольга Васильевна, как вы прекрасны в роли Берегини! Наташенька с новым рыцарем... — покосился Прыгин на писаря, помрачнел, но тут же погасил ненависть, подал руку, пристально посмотрел в заметавшиеся глаза Задачина, представился: — Николай Прыгин, давний знакомец и «приятель» полковника Чалова, так сказать, компаньон фирмы «Чалов и К°»...

Прыгин шутил, однако шутка была злая, нацеленная в сердце Задачина.

* * *

В петров день над Печорой встречаются не только «бояра» с «княгинями» — встречаются зори: вечерняя не успевает погаснуть, а чуть только смежит веки, пригасит закатные лучи, как тут же озарят печорские дали утренние радостные розовые краски.

Короткое междузорье застало Журавского и Прыгина в беседке по-над Печорой. От реки на крутояр вползали легкие молочно-розовые пласты тумана. Тянуло свежестью, настоянной на разнотравье, на духмяной, вяжущей плоды смородине, густо разросшейся в распадке Хлебного ручья. Тишина. Даже неумолчный комариный гуд сник в междузорье. Все: и природа, и люди, и лошади — отдыхало в коротком, но глубоком сне перед костоломной страдой, страдой изнурительной, но желанной, радостной непролазным травостоем этого лета.

— Иди, чего уж тут, — отсылал Прыгина Журавский, — таи не таи, а Наташа очи без тебя не сомкнет — любит, а потому ждала она, не скрывая чувств... Задачина не трогай...

Вот это «Задачина не трогай» и не давало им разойтись по домам уже часа три-четыре. Прыгин еще в тюрьме узнал, что Журавский увез на Печору некоего Задачина, служившего короткое время делопроизводителем в Мариинской учительской гимназии. До того Задачин отбывал политическую ссылку в Мезени за принадлежность к РСДРП. Отбывал-то отбывал — это точно установлено... Да тянулся за ним слушок: провокатор. Более того: «мокрый» провокатор. Однако проверить это Прыгину не удалось, ибо и в Мезени, и в Усть-Цильме остались единицы ссыльных — с длительными сроками. Прыгин после освобождения даже заезжал в Мезень, но уточнил только фамилии товарищей, отбывавших с Задачиным ссылку. Нужны были запросы по цепочке в центры, на что требовались месяцы. Вот на это время и распространял свой приказ Журавский: «Задачина не трогать», соглашаясь с Прыгиным, что Задачин агент Чалова.

— Вы остерегайтесь его, — говорил Журавский, — мне же ничего не грозит: я не состою членом тайной политической организации. То, что я пишу, то я и публикую: будь то против правительства, будь то против отдельных деятелей. Но, Николай, согласись и с тем, что Задачин работник редкой исполнительности и чрезвычайно трудолюбив: на него я взвалил всю бухгалтерию, все делопроизводство, а он еще изъявил желание привести в порядок весь мой огромный архив...

— Архив-то хоть ему не доверяйте! — взмолился Прыгин.

— Там нет ничего крамольного: улики я убрал... Тебе скажу, где они: у казначея. План, согласованный с обоими Жемчуговыми, таков: я публикую под псевдонимом Совик хлесткий фельетон о Тафтине: «Авантюрист в мундире». Суть авантюры не раскрою. Он будет вынужден подать на редакцию газеты в суд. Вот там-то выкинем козыри, и дело о лжецаре получит всероссийскую огласку, перекочует в Питер... Понятно?

— Понятно. Жемчуговы опытные юристы. Меня вытянули из лап Чалова они, — одобрил план Прыгин, — но...

— Опять Задачин? — начиная терять терпение, повернулся Журавский к Прыгину. — Вы вольны его подозревать, но ты, Николай, мне предлагаешь не дело: посадить Задачина на пароход и увезти со станции. За что? Почему? Это как раз спугнет Чалова, насторожит. Смотри-ка, как спокойна и величественна Печора на восходе солнца. Какой глубинной силой от нее веет! Какой непроходящей нежностью и свежестью... И мертвым не разлучайте меня с ней — я вечный сын Печоры...

Прыгин смотрел не на реку, а на Журавского: какого-то необычного, не повседневно деятельного, чрезмерно требовательного к себе и к ним, а спокойного, обращенного и вглубь и вдаль одновременно.

* * *

Журавский и делопроизводитель Задачин сидели в научной библиотеке станции. Библиотеке была отведена в главном корпусе просторная светлая комната верхнего этажа. Ее основу составляли энциклопедии, специализированные многотомные издания по географии, геологии, энтографии, истории, сельскому хозяйству. Здесь были новейшие книги и публикации по зоологии и ботанике на немецком и французском языках. Заботу о библиотеке станции взяли на себя петербургские друзья, ее постоянно пополняли посылками Заленский, Риппас, Книпович, Шокальский, многое привозил и сам Журавский.

В углу, за книжными полками, в двух отдельных шкафах, хранился личный архив Андрея. Тут было все: детские письма Андрея Григорьева, дневники гимназиста Журавского, его студенческие работы, обширная переписка с учеными, администраторами, сановниками, прошения государю, скупые ответы на них «а по сему отказано»; отдельно лежали сотни губернских и столичных газет со статьями Журавского-публициста, толстые стопы журналов с публикациями Журавского-ученого, отдельные статьи, брошюры, оттиски с гранок так и не изданной монографии «Большеземельская тундра», полевые журналы семнадцати экспедиций. С первого класса гимназии и до этого дня Журавский не выбросил ни одной дневниковой странички, записки, письма, черновика статьи, газеты, журнала, каковы бы они ни были — с горькими упреками, оскорблениями, или с восторженной похвалой.

Здесь было все то, что позволило Юлию Михайловичу Шокальскому назвать научную и практическую деятельность Журавского «эпохой исследования Печорского края».

Журавский, присев устало на стул, оглядывал стопы разноформатных пожелтевших бумаг на полу, на столе, на стеллажах. В каждой бумаге его труд, труд, труд! В каждой бумаге мысли и человеческие отношения во всей их неимоверной сложности: воззрения, домыслы, истины, просьбы, требования, размышления, любовь, ненависть, клятвы, проклятия...