Дочь Империи - Раймонд Фейст

Понимая положение Текумы, Альмеко мягким тоном заговорил с ним в сгущающейся темноте:

— Так или иначе, сына ты потерял. Было бы лучше, если бы он выбрал честь и погиб от собственной руки. Тогда я бы простил ему нанесенные мне оскорбления и не стал искать способов отомстить его сыну. И в этом случае, Текума, я не предвижу каких-либо препятствий для сохранения нашего союза с тобой.

Больше обсуждать было нечего. Повернувшись спиной к Маре, Накойе и властителю Анасати, Имперский Стратег подал сигнал своему почетному эскорту. Шестеро одетых в белое солдат вытянулись, повернулись кругом, и в их сопровождении именитый гость вышел из огромного пиршественного зала.

Потрясенный, оцепеневший Текума не сразу овладел собой. Он уставился невидящими глазами на свою полупустую тарелку. Чимака быстро перехватил инициативу, послав гонцов в бараки, чтобы подготовить воинов к обратному пути. Рабы внесли носилки для Анасати; на стенных перегородках метались пятна света от фонарей, с которыми слуги сновали по двору. Наконец Текума проявил признаки жизни и сдвинулся с места. Челюсти его были крепко сжаты, а взгляд суров, когда он взглянул на хозяйку Акомы.

— Я отправляюсь в Сулан-Ку, супруга моего сына. И ради моего внука, которого я так и не увидел, молю богов наделить Бантокапи мужеством, соответствующим его глупости.

Он удалился с гордым видом, но на него было больно смотреть. Как только его фигура скрылась во тьме зала, внутренняя взвинченность Мары покинула ее, сменившись пронизывающим страхом. Да, она расставила хитроумную западню; как сомкнутся челюсти капкана — решат боги. Ее пробирал озноб, и, позвав слуг, она приказала зажечь светильники.

При свете ламп Накойя показалась ей древней старухой.

— Ты играешь в Игру Совета с высокими ставками, госпожа.

На этот раз она не стала укорять Мару за безрассудный риск. Бантокапи отнюдь не был любимцем обитателей Акомы, а няня разделяла понятия своего родного народа цурани в достаточной степени, чтобы радоваться, когда у врага случаются неприятности, хотя при этом ее положение могло оказаться самым плачевным.

На душе у Мары было скверно. Издерганная, похудевшая, измотанная многомесячным напряжением всех сил, она подумала о Банто, который в это самое мгновение, полупьяный и хохочущий, в сопровождении Теани направляется к местам своих, вечерних увеселений — в игорные дома. Избавиться от этих мыслей она надеялась только с помощью верного Папевайо: уже одно его присутствие неизменно утешало и ободряло ее.

— Пусть слуги уберут со стола, — распорядилась госпожа, словно парадная посуда и изысканные блюда были выставлены на стол для обычного обеда. Затем, повинуясь безотчетному порыву, она почти бегом поспешила в комнаты Айяки и убедилась, что мальчик спокойно спит на своей циновке. Сидя в полутьме подле малыша, она дивилась тому, как похож ребенок на своего отца, и, несмотря на то что Бантокапи дал ей множество поводов для ненависти, все еще не могла избавиться от глубокой, тяжелой тоски.

Мара перешла в покои Бантокапи и провела бессонную ночь в комнате, некогда принадлежавшей властителю Седзу.

На Всем, что здесь находилось, сейчас лежал отпечаток вкусов и пристрастий того, кто стал наследником прежнего владельца, женившись на его дочери.

Теперь существование Акомы зависело от чести этого человека. Ведь если Бантокапи останется верен клятве, данной им на натами Акомы, он должен предпочесть смерть от меча и тем самым спасти свой дом от гибели. Но, если у него в сердце сохранилась верность Анасати или если трусость заставит его свернуть с дороги чести, он может предпочесть войну, и тогда вместе с ним будут уничтожены Мара и ее крошечный сын. Вот тогда-то натами попадет в руки Альмеко, а имя Акома канет в позорное забвение.

Устав от бесплодных терзаний, Мара наконец отбросила в сторону сбившиеся простыни. Серый рассвет робко проникал сквозь перегородки, и хотя пастухи еще не выгоняли нидр на пастбища, до восхода уже оставалось недолго. Не дожидаясь прихода служанок, Мара встала с постели и надела дневное платье. Она подняла Айяки из плетеной колыбели, а когда малыш спросонья захныкал, ласковым шепотом успокоила его и поспешила в коридор.

Почти у самых ее ног шевельнулось что-то огромное; Мара отступила назад, теснее прижимая к себе сына, но тут же узнала рукоять меча Папевайо, обернутую старой потертой кожей. Должно быть, он провел ночь, сидя у входа в ее покои.

— Почему ты здесь, а не в казарме, вместе с Кейоком? — требовательно спросила она, пряча огромное облегчение за властностью тона.

Папевайо поклонился и объяснил:

— Кейок предложил, чтобы я занял пост у твоей двери, госпожа. По казарме поползли слухи: кое-кто слышал разговоры, которые вели между собой гвардейцы Стратега. Гнев могущественной персоны — дело нешуточное, а потому я подумал, что предложение Кейока очень разумно.

Мара собралась было рассердиться, но, вспомнив об убийце, одернула себя. Подумав еще немного, она поняла, что Кейок и Папевайо пытались предостеречь ее, не нарушая верности хозяину. Они сообразили, что взбешенный Бантокапи может вернуться домой, не дожидаясь утра. Если бы его ярость обратилась против Мары, он, чего доброго, поднял бы на нее руку, то есть совершил поступок весьма постыдный, но вполне вероятный для такого человека, как он,

— вспыльчивого, молодого и не привыкшего обуздывать свой драчливый нрав.

Воин, посмевший вмешаться в ссору между госпожой и властителем, которому поклялся в верности, мог бы разом лишиться и чести, и жизни. Но Папевайо великолепно владел мечом, а воспоминания о событиях в брачной хижине еще не изгладились из памяти, так что при малейшем выпаде против Мары властитель Бантокапи был бы мгновенно убит. И какое бы наказание ни постигло впоследствии провинившегося слугу, это уже не могло бы вырвать добычу из рук Красного Бога — бога смерти.

Мара невольно улыбнулась.

— Однажды ты уже заслужил черную повязку, Вайо. Но если ты намерен снова искушать богов и рискуешь во второй раз навлечь на себя их гнев… Я проведу весь день на Поляне Созерцания. Пришли туда моего господина, если он прибудет домой и не начнет сразу вооружать гарнизон Акомы для войны.

Палевайо поклонился, втайне довольный тем, что госпожа согласилась доверить ему свою охрану, не прибегая к прямым изъявлениям благодарности. Он перенес свой пост к арочному входу Поляны Созерцания и там встретил восход солнца.

Наступил полдень, душный и знойный. В воде священного пруда с выложенными камнем берегами отражались квадрат безоблачного неба и поникшая листва прибрежных кустарников. Айяки спал в своей корзинке под деревом возле натами Акомы, не подозревая об опасностях, грозящих его юной жизни. Но Маре не было дано, как сыну, насладиться покоем неведения. Она то сидела около Айяки, пытаясь привести свой дух в состояние просветленной отрешенности, то принималась расхаживать по поляне. Даже дисциплина, к которой ее приучили наставники в храме, не помогала отогнать назойливые мысли о Бантокапи, в чьих руках теперь находилась судьба всей Акомы. Он родился в семье Анасати, но поклялся защищать честь предков рода Акомы, которые были врагами его отца, а потому никто не мог бы сказать наверняка, какой из двух семей воистину отдана его верность. Сама Мара приложила немало усилий, чтобы он перенес всю свою привязанность на эту блудницу Теани; Кейок, Накойя и Джайкен — все они презирали властителя за излишества и недостойные выходки. Господская резиденция в Акоме была для него центром поместья, куда он имел право заявиться в любой момент, но его настоящим домом стал городской особняк в Сулан-Ку. Прикусив губу, Мара остановилась около натами, где менее двух лет назад передала отцовскую власть в чужие руки. Именно тогда она расставила изощренную западню, которую скрепляла та клятва… и еще цуранское представление о чести. Слишком хрупкое то было основание, чтобы возводить на нем здание надежд: при всех своих недостатках Бантокапи не был дураком.