Потерянный рай - Эрик-Эмманюэль Шмитт

Я был потрясен тем, что говорила Тирца.

– Фалка обожает Хама, – добавила она. – Как же ей не принять в своем сердце его двойника?

Благодаря ее прозорливости я догадался, как мне следует поступить. Моя невестка принадлежит к благородному племени. Они поселятся в моем доме. А я отправлюсь в долгое путешествие.

– Прямо сейчас?

– Прямо сейчас!

– Чтобы они успели сделать ребенка?

– Чтобы они успели сделать одного или двоих детей. Чтобы семья успела укрепиться. Чтобы я успел постареть.

– Спасибо, – только и ответила она.

Она протянула ко мне руки, чтобы скрепить наш уговор. Я подчинился ритуалу. Как ответственные отец и мать, мы оба ощутили облегчение.

Она опустила руки и спросила, глядя мне прямо в глаза:

– Скажи мне: ты действительно отец Хама?

– Клянусь тебе, Тирца.

– Значит, ты мой ровесник?

– Я твой ровесник, Тирца.

Она вздрогнула. Зябко потерла ладонями голые плечи, чтобы согреть их. Я, помимо своей воли, задержал взгляд на сухих, узловатых и воспаленных пальцах, растирающих увядшую кожу ее локтей.

Заметив это, она грустно улыбнулась:

– Счастливого пути, Ноам. Я тоже буду рада, если больше никогда не увижу тебя.

Тирца вернулась в дом.

Взволнованный, я опустился на камень. Где-то глубоко во мне вертелся строжайший запрет: не уподобляться Панноаму. Выстроилась цепочка событий, предлагавших мне обокрасть сына, – ну нет, это скользкая дорожка. Конечно, в отличие от Панноама, я не зарился на Фалку; но если бы она проявила малейший интерес ко мне, я принес бы горе Хаму. Неужели мы из поколения в поколение будем похитителями невест, губителями сыновей? Я остановлю этот злой рок, я ему воспротивлюсь.

Если Фалка, предупрежденная проницательной Тирцей, догадалась о причине моей холодности, то Хам оставался в неведении. Назавтра после свадьбы он заклинал меня отложить мою экспедицию: «Останься, папа! Не уходи сейчас, когда я так счастлив». Я перечислил с десяток превосходных причин пуститься в странствие; я придумал бы тысячи других, только бы не признаться ему в единственной: покончить с проклятием нашего рода, которое сталкивало отцов – эгоистов, воров и сладострастников – с бескорыстными, обокраденными и несчастными сыновьями.

* * *

Два года я бродил в окрестностях, делясь своими способностями целителя с туземцами. Я смертельно скучал по Маме и Бараку. Я надеялся повстречаться с Тибором, о котором – вот ведь странно! – никто больше не вспоминал.

Годы странствий дали мне возможность обнаружить, что мы оказались не на берегу, а на побережье: идя вдоль воды, невозможно было прийти в исходную точку. Мир не сводился к замкнутому кругу и представлял собой не остров, а нечто большее. Это открытие потрясло меня: Озеро оказалось морем.

Во время своих скитаний я ощутил антипатию к морю, которая будет длиться веками. Дитя ручьев, речушек и Озера, человек пресных вод, живых и прозрачных, я относился к морю как к узурпатору и даже как к оссуарию. Оно казалось мне не чем иным, как кладбищем жертв потопа. Оно дурно пахло, его дно было невозможно разглядеть, потому что в его глубинах гнили тысячи трупов; оно состояло из одних только отбросов – разложившихся, истлевающих, протухших, зловонных, развалившихся тел, которые оно непрестанно мотало туда-сюда то приливами и отливами, то переменным пенистым волнением. Порой оно еще выбрасывало отвергнутые им скелеты с отбеленными костями. Насыщенный йодом воздух, которой приходилось втягивать в себя над этой зловонной клоакой, источал дыхание мертвецов. И я думал, что соль, эта горьковато-соленая смердящая субстанция, которая делает жидкость непригодной для питья, сочится из разлагающихся трупов.

Беседуя со смельчаками, которые нет-нет да и отваживались пуститься по волнам, я понял, что смерть продолжает рыскать вокруг. Мало того, что из волн внезапно всплывали ужасные чудовища, но вдобавок над морем бушевали неистовые разрушительные штормы. Какое послание можно было прочесть в этих бурях? Память о потопе? Предчувствие новых испытаний? Напоминание или угрозу? Во всяком случае, когда завывал Ветер, когда ревели водяные валы, море обличало грехи земных существ, указывая им на то, что они дурно ведут себя, и оно, быть может, не станет больше сдерживать свой гнев. Оглушительный шум моря, его непрестанное ворчание, звук прибоя терзали меня и напоминали мне о моей ничтожности.

На исходе своих странствий я разработал и усовершенствовал метод, который позволил бы мне жить возле Хама, – старение. Пыль делала мою кожу тусклой. При помощи палочек из древесного угля я научился углублять морщины, вплоть до самых мелких, тех, что на лбу, вокруг рта и в уголках век. Кисточками из меха животных я оттенял контур глаз, чтобы появились мешки и круги, после чего подчеркивал впадины на щеках. К этому я еще добавлял гематитом красные пятна, фиолетовым рисовал на висках набухшие вены. И напоследок, чтобы выбелить, покрывал бороду, усы, ресницы и волосы смешанной с жиром меловой пылью. Я задолго до появления театра обучился искусству грима над лужами, служившими мне зеркалом. Теперь, когда мне удалось нарисовать себе свой истинный возраст, я мог встретиться с Хамом.

Когда я появился в деревне, моя внешность ошеломила сына, но он был вне себя от радости. Он с гордостью продемонстрировал мне двоих своих деток, а Фалка, еще сильнее влюбленная в Хама, встретила меня обходительно, без внутреннего смятения, как и положено с почтенным старцем.

Я отказался проживать с ними и перебрался неподалеку, в домик, обитателей которого только что унесла дизентерия. К этому меня побудили две причины: не стеснять молодую семью и скрыть гримирование, которое каждое утро отнимало у меня немало времени.

Нередко мне казалось, что мое старение вызывает у Мамы и Барака определенные сомнения. Проницательность? Любовь? Или они знали, что их Ноам никогда не получит отметин времени? Или же хотели верить в это? Когда мне удавалось хорошенько загримироваться, они ограничивались косым взглядом и цедили: «У тебя сегодня усталый вид». Это звучало почти как упрек, без всякого сочувствия или беспокойства. Зато, когда краски смывались по́том или стирались от долгой прогулки, они восклицали: «Как он хорош, наш Ноам!» Теперь, по прошествии времени, я думаю, они догадались, что мне уготована особая участь; тем не менее уважали мое молчание, чувствуя, что я не хочу об этом говорить.

Мама заболела. Жизненные силы будто покинули ее. Спазмы в желудке. Опухоль, которая прощупывалась у нее внизу живота. Я старался изо всех сил, готовил ей настойки и отвары, но с болью замечал, что, несмотря на лекарственные травы, ее состояние ухудшается. Аппетит пропал. Кожа приобрела желтушный оттенок. Пила она теперь через силу.

Мама не жаловалась. Она уже поняла. Она уже решилась. Так же как прежде