Потерянный рай - Эрик-Эмманюэль Шмитт
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Не обижайтесь, я вами восхищаюсь.
И тогда волна гордости позволяла мне считать себя исключением.
Поначалу я испытывал эстетическое удовольствие, глядя на звезды; со временем я принялся искать связь между ними. Видел ли я каждый вечер разные звезды, располагавшиеся по воле случая или по своему желанию, подобно баранам на небесном лугу? Или же ими управлял определенный порядок? Когда-то давно, еще с Бараком, я определил местоположение сумеречной звезды, этого светила огромной яркости, так же, как и двух групп – Малого Головастика и Большого Головастика. Я взялся за исследование и решил воспроизвести небо у своих ног.
Обширное поле прибитой земли изображало небесный свод, а камни – звезды. Частенько в пространстве между настоящим небом и моим, поддельным, у меня случалась ломота, судороги и боли в шее. Кроме того, я отчаивался, когда замечал больше хаоса, нежели порядка. Конечно, вставая с одной стороны, садясь с противоположной, звезды совершали путь, похожий на солнечный; однако если свод постоянно одинаково перемещался надо мной, некоторые из них красовались всю ночь, другие – лишь несколько мгновений, а были и те, что появлялись только ночью или же только зимой. Смена времен года нарушала всю картину: солнце не вставало круглый год рядом с одними и теми же звездами.
Постепенно я осознал, что в этом кроется ускользающая от меня глубинная логика. Наблюдения за небом подтверждали мою мысль о том, что парады светил не зависят ни от фантазии, ни от произвола, однако мне не удавалось обнаружить эти закономерности.
Я рисовал на земле созвездия – эти сгруппированные звезды, – соединяя камешки проведенной в глине линией. Эта система позволяла мне потом, при свете дня, идентифицировать их, а затем дать названия, чтобы помочь своей памяти. Подыскивая термины, решаясь на аналогии с животными, я сознавал условность своих прозвищ. Приручить неведомое можно, только сведя его с известным. Если бы я был первым, я бы назвал Малого Головастика Малой Медведицей, а Большого Головастика – Большой Медведицей. Так, недалеко от нее я поименовал Конем группу, которую мне удалось свести к телу с четырьмя ногами и шеей, что несколько веков спустя превратится у халдеев в созвездие Льва – а вот я льва никогда не видал. Что же касается скопления звезд, число и яркость коих порой колебались, оно напоминало мне курицу с пушистыми цыплятками, и я назвал его созвездием Цыплят, тогда как несколькими тысячелетиями позже оно станет известно потомкам как Плеяды, потому что греческие астрономы разглядели в нем семерых дочерей титана Атласа. И наконец, одно созвездие получило множество наименований, так я старался придать смысл его рисунку: я называл его то Бараном, как в скором времени шумеры, то Охотником, поскольку видел в нем лук, направленный на Цыплят, – позже эта мысль придет в голову грекам, которые окрестят его Орионом.
Неужто, сам того не понимая, я нарисовал первую карту звездного неба? В мечтательном неведении положил начало созданию астрономических каталогов?
Глядя на звезды, я не знал, на что я смотрю, – да и сегодня кто это знает? Я не только пребывал в неведении, что живу на планете, но еще меньше догадывался о том, что наблюдаю другие. Объекты, движущиеся надо мной, не принадлежали к нашей земле. По моему мнению, существовала не бесконечная Вселенная, а плоскость, по которой перемещались Солнце, Луна и звезды, – днем она была голубой, а ночью черной. На мой взгляд, не было никакого беспредельного пространства, а только конечный, замкнутый мир. Мне представлялось, что центр там, где нахожусь я. Ни я, ни земля, на которой я сидел, скрестив ноги, не двигались – вращался небесный свод.
Тем не менее я довольно часто испытывал недомогание, головокружение, которое по прошествии времени считаю предчувствием. Я содрогался, задавая себе этот вопрос: если звезды крепятся на своде или если они пронзают его, как утверждают некоторые, – что находится за сводом? Пространство в моем ошалелом сознании раскрывалось, расширялось, отвоевывая все новые поля, потом другие, и еще, и еще, словно Волна потопа, что толкнула нас вперед. И я изнурял свой мозг, непрестанно воображая пространство за пространством, беспредельный простор. Подобная перспектива приводила меня в оцепенение, насмехалась надо мной, унижала, и я в отчаянии тряс головой, чтобы стряхнуть этот морок. Не удавалось! Бесконечность не отпускала и терзала меня. Мысля только образами, я не думал о бесконечности, ибо ее невозможно представить себе, только осмыслить. Она открывается рассудку, но не воображению. Еще не родившиеся в ту пору математика и философия не могли стать мне подспорьем в размышлениях о бесконечности, хотя уже взывали к моему сознанию. И пусть я порой испытывал лишь тревогу и растерянность, я уже предчувствовал, что где-то меня ждет целый материк новых, иных идей.
Хам старел, пейзаж менялся, шло время.
А я, над которым оно было не властно, вел диалоги с космосом, которому время было неведомо. Человек, не подверженный порче, пристально смотрел на непортящиеся звезды.
Я редко удалялся от своего логова. Не скрывая больше своей вечной молодости, я старался избегать односельчан, чтоб они не узнали меня или не обратили внимания на мою чудовищную особенность. Едва завидев вдали человеческую фигуру, я убегал и прятался, подобно привидению или дикому зверю. Мне следовало бы опасаться избранных загонщиков, тех, что выслеживают добычу днями напролет, но люди охотились все меньше и меньше: чтобы прокормиться, им хватало земледелия и скотоводства.
Дважды в год я наведывался на опушку возле деревни, чтобы предаться воспоминаниям на могиле Барака и Мамы.
Там произошло нечто необыкновенное: на холмике, под которым я схоронил своих родных, проклюнулись два деревца; несколько лет они, как полагается, тянулись вверх, а затем, повзрослев, сплелись, да не просто сплелись – они проникли друг в друга. Как мне описать это невероятное слияние? Основная ветвь одного из них, мощная, толстая, сильная, вошла в ствол другого. Оно же не только стерпело вторжение, но и упрочило его, зарубцевавшись вокруг, добавив наросты коры, которые образовали кольца. Союз был скреплен.
Я с волнением смотрел на эти соединившиеся деревья. Барак и Елена – это могли быть только они – продолжали свою историю. Их страсть взошла, поднялась к небу и окончательно связала их. Растениями они завершили то, чего не смогли сделать, будучи людьми: стали единым целым. Их любовь продолжала жить…
Весной и в конце лета я в течение трех десятилетий приходил почтить их память, не рассказывая об этом Хаму. Я
