Потерянный рай - Эрик-Эмманюэль Шмитт

проводил весь день, сидя между ними, в их дружелюбной тени. Я гладил их. Иногда я их обнимал – и трепетал, когда кора, к которой я прижимался щекой, щекотала меня, как прежде медная борода Барака; я заливался слезами, когда меня нежно окутывал сладкий и тяжелый цветочный запах, потому что ощущал, будто Мама обнимает меня. Острота этих переживаний придавала мне сил и уверенности. Значит, вечность существует. Как и счастливая жизнь.

Нура не выходила у меня из головы. В первые годы воспоминания о ней удручали меня. Потом стали завораживать. Не было нужды вызывать в памяти ее четкий образ или рассказывать себе истории. Мне довольно было представить ее себе, чем-то заниматься под ее взором, мельком представлять себе ее лицо.

Случалось, я спрашивал себя, принадлежит ли еще Тибор нашему миру, бороздит ли его по-прежнему в поисках своего ребенка. Его внезапный уход по-прежнему озадачивал меня, и я надеялся, что он в конце концов смирится с исчезновением дочери. Этот вдумчивый и умудренный знаниями человек ведал лишь одну страсть – и этой страстью была Нура.

Как и я?

На протяжении трех десятилетий я жил сегодняшним днем, но где-то в глубине души, в невыразимой словами области, смутно чего-то ждал. Чего? Этого я не ведал…

Чего именно, однажды мне сказал Хам.

Я еще издали увидел его. Он едва тащился! Его согбенная исхудалая фигура казалась невесомой, как пыль на дороге. Он с трудом преодолевал встречный ветерок, который чуть заметно пригибал одуванчики.

– Бедняга Хам! – воскликнул я. – Он уже на себя не похож!

И даже не заметил нелепости своего суждения. Разумеется, этот Хам не имел ничего общего с прежним Хамом, молодым человеком, но почему же физическому состоянию я придавал больше значения, чем другим? Хам был самим собой во все возрасты своей жизни: в три месяца, в пять лет, в пятнадцать, в двадцать, а вот теперь – в шестьдесят пять! Можно ли принять какое-либо состояние за образец? Разве я упрекал тридцатилетнего Хама в том, что он не похож на Хама десятилетнего? Подобно многим, я просто полагал, что детство представляет собой подготовку, а старость – угасание. Говорят, Природа тратит двадцать лет на то, чтобы создать человека, который пользуется своим телом лет десять-пятнадцать, а последующие десятилетия она занимается его разрушением.

Хам подошел ко мне, запыхавшись и обливаясь по́том. Обнимая его, я заметил отощалые плечи и острые лопатки. Чтобы скрыть сочувствие, которое он у меня вызвал, я отпустил какую-то шутку.

Мы перебросились несколькими обычными словами, и я привычно ждал от него увлекательных новостей. Увы, он только молча растирал ладони.

– Что, Хам?

– Фалка умерла, папа. Пять дней назад.

– От чего она умерла, сынок?

Он с некоторым удивлением взглянул на меня:

– От старости.

Его слова меня огорошили. Я не видел Фалку тридцать лет, так что мне пришлось молниеносно восстановить в памяти ее образ и заменить цветущую молодую женщину на агонизирующую старуху.

Хам не сводил с меня глаз. Его молчание говорило о многом; оно кричало мне: «И я тоже, папа, я тоже угасаю. Я тоже скоро умру».

Я заметался по опушке, на которой мы всегда встречались. Я стыдился себя, своей молодости, своей неспособности передать ее ему; мне было жалко его, Фалку, всех тех людей, что подвержены времени. Почему я этого избежал? Невыносимо!

Когда мое тело выплеснуло весь гнев, я уселся подле Хама. Он ласково улыбнулся мне:

– Возвращайся вместе со мной в деревню.

– Нет, Хам, не будем…

– Ты меня не стеснишь. Все те, кто тебя знал, давно в земле, папа. Кроме меня. Ты можешь воротиться.

– А твои дети? Я ведь занимался ими, когда они были маленькими. Они меня узнают.

– Конечно узнают! Ведь ты не изменился! И именно поэтому решат, что это не ты. Никто не может убежать от времени. Я представлю тебя как родню, это оправдает внешнее фамильное сходство с Ноамом, моим незабвенным покойным отцом, который скончался – не забывай! – тридцать лет назад.

Его план показался мне убедительным. Я вздрогнул:

– Мне страшно, Хам…

– Чего ты боишься?

– Вернуться туда. Я так привык к своему одиночеству. Разве…

– Мне трудно приходить сюда. Слишком далеко. Я сильно устаю.

Я бросился к нему:

– Прости.

– Если ты не вернешься со мной, то и сам останешься один, и меня приговоришь к одиночеству. А я этого не вынесу, папа.

Так я снова стал жить вместе со своим любимым сыном.

Хам оказался прав. Жители нашей деревни не заподозрили в появившемся среди них бойком и хорошо сложенном темноволосом двадцатипятилетнем здоровяке отца старика Хама. Немногие из них, прежде видевшие меня, возликовали, заметив подобное сходство: они скорее были зачарованы, нежели ошарашены, и решили, что я «почти так же хорош собой, как Ноам». Надо сказать, я заметил, что после моего исчезновения моя репутация расцвела, вознеся меня с положения героя на пьедестал кумира. Меня почитали как мудреца, праведника, отца-основателя. Говорили, будто я предвидел потоп (а я всего лишь прислушался к тревогам Тибора), что я построил чудесный корабль несравненной прочности, на который взял, кроме людей, по паре разных животных, чтобы сохранить все виды. Послушать их, так я не упустил возможности всех спасти, а о тех, кто умер, никто и не вспомнил. Смертельная катастрофа превратилась в их устах в победную эпопею.

Очень скоро я выбранил Хама, который позволил распространять подобный вздор.

– Я пытался поправить их, папа, – искренне возразил он. – Я правда настаивал, тем более что ты столько раз про все рассказывал. Но мои уточнения никого не интересуют. Меня слушают из вежливости, некоторое время придерживают язык, а потом все продолжается с новой силой. Людям нужна не истина, а красивая легенда.

Хам слабел. Несмотря на мои заботы, микстуры и травы, энергия покидала его. Человек заканчивает жизнь тем же, с чего начинает, – он просит о помощи. Почтенный возраст сродни младенчеству. Роли в семье меняются: забота меняет направленность. Всякий родитель становится младенцем своих детей.

Со мной этого не произошло. Я по-прежнему был отцом своего сына до конца, пока он не угас. Наедине мы были счастливы: Хам проявлял ко мне нежность, я принимал ее и безгранично дарил ему свою. Сколько часов мы провели, лежа в полумраке на циновке, беседуя обо всем и ни о чем и радуясь слиянию наших голосов и возможности быть вместе? Зная, что смерть вот-вот похитит его у меня, я жадно наслаждался присутствием сына. Эта грядущая утрата разъясняла мне, что́ в жизни имеет значение. Какая скорбь лежала в основе моего