Исчезнувшее свидетельство - Борис Михайлович Сударушкин

Христианом Третьим, польским королем Стефаном Баторием, папским послом Антонио Поссевино, молдавским господарем Александром, суздальским епископом Варлаамом, игуменом Троице-Сергиева монастыря Артемием, литовским князем Константином Острожским, русским писателем Иваном Пересветовым и другими. Сейчас, спустя свыше четырехсот лет после смерти Грозного, все эти книги почему-то считаются погибшими.

– Так оно и случилось, – невозмутимо проронил Окладин. – В русской истории после Грозного произошло столько войн, пожаров и прочих бедствий, что было бы удивительно, если бы эти книги уцелели.

– Трудно согласиться с таким выводом, и вот почему, – краевед стал загибать пальцы. – Во-первых, Иван Грозный все время опасался не только за свою жизнь, но и за имевшиеся у него огромные богатства. Во-вторых, царь был страстным книжником, и книги сами по себе представляли для него большую ценность. В-трстьих, в числе даривших книги были видные государственные деятели, их подарки имели особую, политическую значимость. Таким образом, эти книги не могли просто затеряться или исчезнуть. А значит, правильнее будет предположить, что они просто не найдены и хранятся где-то в одном месте.

Видимо, Окладин не нашел веских доводов, чтобы сразу возразить краеведу, и промолчал, что придало Пташникову уверенности:

– О том, что у Грозного было богатое книжное собрание, можно судить по его вкладам в монастыри и церкви. Известно около восьмидесяти таких пожертвований в Соловецкий, Кирилло-Белозерский, Антониево-Сийский, Ростово-Борисоглебский, Троице-Сергиев, Валаамский и другие монастыри. Причем часто книги отдавались уникальные, чудом сохранившиеся в лихолетье. Так, в Яренгскую Стефановскую пустошь он отдал только одну книгу, но это было Добрилово Евангелие – рукопись 1164 года, то есть написанная раньше «Слова о полку Игореве». Можно предположить, что вкладные книги изымались Грозным всё из той же загадочной книгохранительницы московских государей. О ее существовании свидетельствуют высокая начитанность Грозного, широкая осведомленность в событиях римской, литовской, польской истории, глубокое знакомство с русскими летописями и церковной литературой.

Дождавшись паузы, Окладин сказал, подавшись вперед:

– Приведенные вами факты сами по себе интересны, но во многом спорны. А главное, они не доказывают существования библиотеки московских государей в тех размерах, в которых вы ее предполагаете.

– У вас есть конкретные возражения? – встрепенулся Пташников.

– Вы утверждаете, что Иван Грозный был страстным книжником, поэтому книги имели для него огромную, ни с чем не сравнимую ценность. Но тут же приводите пример, как он дарит в Яренгскую Стефановскую пустошь уникальное Добрилово Евангелие. Настоящий книжник, каким вы изображаете Грозного, так бы не поступил. Отдал бы любое другое Евангелие, а это оставил бы при себе.

– Чтобы осознать ценность Добрилова Евангелия, потребовались столетия. Вы требуете от Ивана Грозного таких познаний, каких в его время просто не было.

– Ну, если так рассуждать, то напрашивается вывод, что Грозный вообще не знал подлинной ценности библиотеки московских государей, которой якобы владел, потому и разбазаривал ее направо и налево…

Здесь следует сделать одно замечание. Сразу, как только между Пташниковым и Окладиным начался спор о таинственной царской книгохранительнице, остальные гости краеведа примолкли, видимо, почувствовав, что этот словесный поединок – дело серьезное, принципиальное и в него, чтобы объективно выявить правую сторону, лучше не вмешиваться. Вместе с тем было ясно, что этот спор заинтересовал собравшихся за столом не меньше, чем меня.

– Вы говорили, что книги, подаренные Грозному видными государственными деятелями, не могли просто затеряться и исчезнуть, поскольку представляли для него особое значение, – продолжил Окладин.

– А вы не согласны с этим утверждением? – уязвленно спросил краевед, нервно поправив очки.

– Возможно, оно было бы справедливо по отношению к кому-нибудь другому, но не забывайте – речь идет о царе-деспоте, для которого чужого мнения и авторитета просто не существовало. Достаточно было очередной вспышки ярости, как книга, подаренная, к примеру, Стефаном Ба-торием, летела в печь. Таким же образом могла оказаться уничтоженной любая другая книга или все скопом.

– Если бы Иван Грозный был таким книгоненавистником, каким вы его пытаетесь нарисовать, первая русская типография не появилась бы в его царствование. Кстати, к сокровищам библиотеки Грозного надо обязательно отнести книги, напечатанные в типографии Ивана Федорова. Да, согласен, Грозный был деспотом, но он же был начитанным, образованным человеком, переписка с Курбским – еще одно тому доказательство.

– Вы зря пытаетесь представить Грозного просвещенным и дальновидным монархом, который только и думал, как уберечь уникальную библиотеку, понимал значение книгопечатания. Этому противоречат факты – хотя бы бегство первопечатника Ивана Федорова из Москвы. Если бы Грозный был настоящим книжником, искренне радел о книгопечатании, этого не случилось бы.

Пташников многозначительно произнес:

– Подлинные причины отъезда Ивана Федорова не известны, хотя и можно сделать некоторые предположения.

– Думаете, его послал Грозный? – угадал Окладин, к чему клонит краевед.

– Я уверен в этом. Но Иван Федоров – тема отдельного разговора, он до сих пор остается одной из самых загадочных личностей русской истории. Вернемся к судьбе библиотеки московских государей. Специально для перевода с греческого книг великокняжеской библиотеки Василий Третий пригласил в Москву образованного афонского монаха Максима Грека. Скончался он в 1556 году, и сразу после его смерти было написано «Сказание о Максиме Греке», отрывок из которого я зачитаю…

Пташников снял с полки еще одну книгу, быстро нашел нужную страницу и медленно, чуть ли не нараспев, процитировал:

– «По мале же времени великий государь приснопамятный Василий Иоаннович сего инока Максима призвав и вводит его во свою царскую книгохранительницу и показа ему бесчисленное множество греческих книг. Сей же инок во многоразмышленном удивлении бысть о толиком множестве бесчисленного трудолюбного собрания и с клятвою изрече пред благочестивым государем, яко ни в Грецех толикое множество книг сподобихся видети…»

Как бы проверяя реакцию Окладина, Пташников искоса взглянул на него и опять уткнулся в книгу:

– «Аз же, – сказал Максим Грек, – ныне православный государь, Василий самодержьче, никогда только видех греческого любомудриа, яко же ваше сие царское рачительство о божественном сокровище. Великий же государь Василий Иоаннович в сладость послуша те его и преда ему книги на рассмотрение разврати, которые будет еще непреложна на русский язык».

Пространная цитата из жития Максима Грека еще раз подтвердила мою догадку, что к разговору о библиотеке московских государей краевед давно готовился и начал его во всеоружии. Однако все-таки было заметно то беспокойство, с которым он ожидал, что скажет по поводу этого свидетельства Окладин.

А тот словно специально, чтобы помучить краеведа, молчал, поглаживая длинными пальцами тщательно выбритый подбородок. Не выдержав затянувшейся паузы, я обратился к историку:

– Убедительное свидетельство, вряд ли его можно опровергнуть – здесь прямо сказано о царской книгохранительнице и о ее богатстве. И Максима Грека пригласили в Москву для перевода греческих