Бог Гнева - Рина Кент

и его это не беспокоит. Если только я не называю персонажа сексуальным или милым, тогда он точно начинает сомневаться, не стоит ли ему от них избавиться.

Ревность к вымышленному персонажу — проверено.

Ночью он укрывает меня и позволяет мне спать только в коконе его тела или на его коленях.

Как сейчас.

Я смотрю на него вверх, на твердые рельефы его лица, гладкий пресс и татуировки, которые сгибаются вместе с его мышцами, пока он набирает текст на телефоне. Его вторая рука бесстрастно лежит на моей груди, почти прикрывая все это.

Уже три часа ночи. Хотя я спала всего несколько часов до этого, я не могла не проснуться снова.

На этот раз не из-за сонного паралича. На самом деле, в последние несколько дней у меня его не было.

Я не могла нормально заснуть из-за двух вещей, которые не давали мне покоя. Думаю, я только что подтвердила самую незначительную из них.

— Ты не спишь? — спрашиваю я низким голосом.

Джереми отводит телефон от своего лица, бросает его на диван и позволяет своим пальцам запутаться в моих волосах. Это действие стало настолько естественным, что я не могу не закрыть глаза в ответ на его прикосновение.

— Я сплю. Только не часто и не слишком много.

— Почему?

— В раннем подростковом возрасте я старался не спать, потому что это приносило кошмары о менее гламурной версии мамы, и с тех пор это вошло в привычку.

Я обхватываю рукой ту, что на груди, нежно поглаживая кожу и вены сзади.

— Я понимаю. Я тоже предпочитала не спать, когда сонный паралич становился слишком сильным. Всякий раз, когда наступала ночь, и мир спал, мысль о том, чтобы закрыть глаза и подвергнуться нападению повторения того, что произошло, доводила меня до слез. Это пугало меня.

Его пальцы делают паузу в моих волосах, прежде чем возобновить свой ритм. Это доля секунды, но я чувствую перемену и улавливаю ход его мыслей.

— Джереми, нет.

Он поднимает бровь.

— Я ничего не говорил.

— Тебе и не нужно было. Я вижу по твоим глазам, что ты планируешь еще немного помучить Джона в тюрьме, может быть, перейти на следующий уровень и убить его.

— Он еще не заслужил смерти, и не заслужит ее в течение следующих, скажем, тридцати лет. Хотя он будет желать ее, бесчисленное количество раз в день.

Я вздрагиваю, и он замечает, потому что его глаза сужаются.

— У тебя есть возражения?

— Мне просто... трудно ко всему этому привыкнуть. Ты уже забрал у Джона все мои и других девочек фотографии и сжег их. Его уже посадили за его преступления. Он потерял свою репутацию и свободу. Разве этого не должно быть достаточно?

— Нет. Ему придется потерять свое достоинство и разум, и даже это не будет достаточной платой за то, как он заставил тебя страдать. Он лишил тебя силы, и я лишаю его взамен. Он будет заперт в этой тюрьме навечно, не имея возможности бороться за выход. Точно так же, как он заставил тебя чувствовать себя запертой в собственном теле.

От мрачного контраста его мести меня бросает в дрожь, и мои губы дрожат, когда я говорю.

— Не уверена, должна ли я быть тронута или напугана.

— Наверное, и то, и другое.

Я улыбаюсь.

— Ты должен был сказать «тронута».

Его пальцы сплетаются с моими, переплетаясь на моей груди так, что он чувствует биение моего сердца.

— Я не хороший человек, Сесилия. Я не буду притворяться, что это не так, иначе окажу услугу тебе и себе. Однако я тот, кто будет уничтожать твоих демонов одного за другим, пока ты, наконец, не освободишься от них. Я буду прикасаться к твоим шрамам, пока ты не привыкнешь к ним и не сможешь жить с ними, потому что именно они делают тебя той, кем ты являешься.

Святое...

Я удивлена, что мое сердце не выплеснулось на землю, не поползло к его ногам и не исчезло прямо перед этими бесплотными глазами.

Никто никогда не говорил мне этого, и тот факт, что это исходит от такого сурового человека, как Джереми, делает это в десять раз хуже для моего здоровья.

— Я думала, ты меня ненавидишь, — пробормотала я уязвимым голосом, который ненавижу до глубины души.

Почему ему удается одними лишь словами дергать, толкать и разрывать мои сердечные струны?

Джереми рисует круги на моей голове, успокаивающие, нежные круги, которые вызывают мурашки на моей коже. Это становится еще более сильным, когда он смотрит на меня мрачным взглядом.

— Ты тоже меня ненавидела.

— Ты не оставил мне выбора.

— Ненависть — это чувство. На самом деле, это, наверное, самое сильное из них. Когда мы впервые встретились в том клубе, у тебя отчего-то зашевелились трусики.

Я сузила глаза.

— Ты был властным, контролирующим мудаком, и я презирала тебя до глубины души. Ты был на вершине моего очень короткого списка «Я хочу выколоть им глаза», сместив Реми с его места.

— Ты презираешь Реми?

— Конечно, нет, но иногда он может быть провокационным придурком, — я вздыхаю. — Но он самый смешной на свете, так что ему все дозволено.

— Самый смешной на свете, — повторяет он с укором в голосе, его движения теряют свою естественную плавность. — Это преувеличение?

— Если я скажу «нет», у тебя появятся идеи отрезать ему язык? — я гримасничаю, и он сужает глаза.

— Это «нет»?

— Джереми! — я смеюсь. — Серьезно, сбавь тон. Мы с Реми практически росли вместе, и он мне как брат.

— У тебя ужасно много небиологически родных братьев. Твое сердце такое большое, что может вместить всех этих людей.

— Это был сарказм?

Он сверкнул глазами.

— Я приму это за «нет». И правда, мы дружим с тех пор, как были, кажется, в пеленках. Реми, Брэн и Крей всегда будут для меня братьями.

— Ты пропустила одного в списке. Лэндон. Почему он не брат, а?

Этот леденящий душу тон заставил бы меня описаться, если бы этот момент произошел некоторое время назад, но теперь я могу справиться с темной стороной Джереми. По крайней мере, я учусь этому.

— На самом деле я пропустила двоих. Илай и Лэндон. Трудно считать их братьями, когда они антисоциальны и лишены человечности.

— И все же, ты