Трагедия России. Цареубийство 1 марта 1881 г. - Владимир Брюханов

Но главное было не в крови, пролитой соратниками Осинского (хотя, конечно, кровь людская — не водица!), а в комплексном заговоре, основным элементом которого было освобождение из тюрьмы «героев» Чигиринского дела.

Михаил Фроленко, вернувшийся из столицы в конце января или в начале февраля — когда отпал вопрос о покушении на Трепова — при фальшивых документах на имя Фоменко занял мелкую служебную должность в Киевской Лукьяновской тюрьме и принялся делать там карьеру.

Это была чрезвычайно опасная и сложная операция, на какую за всю историю российского революционного движения был способен, возможно, один только Фроленко.

В 1903–1905 годы некоторые эсеры-террористы при подготовке нападений успешно вели образ жизни извозчиков, мелких торговцев и домашней прислуги — это тоже было непросто интеллигентным молодым людям, но не так опасно, как в ситуации Фроленко. В тюрьме, заполненной и политическими, и уголовными, и бытовыми преступниками, было множество мелких стукачей, желавших хоть ненамного улучшить свою жалкую участь — они исправно докладывали начальству обо всем подозрительном. Кроме того, Фроленко мог быть узнан и нечаянно выдан любым из заключенных революционеров — ведь сам он крутился в радикальной революционной среде уже с 1871 года, и такое действительно едва не произошло.

Только его хладнокровие, ум, исключительное мужество и уникальный менталитет позволили ему успешно играть столь сложную роль: ведь он, став полноценным интеллигентом-недоучкой (извиняемся за столь пародоксальное сочетание качеств!), был выходцем из самых народных низов. Изображая добросовестного хохла-службиста, Фроленко сделал бурную карьеру и получил, наконец, в свое распоряжение ключи от камер.

Дейч вспоминал: «в ночь с 26-го на 27-е мая 1878 года под видом коридорных часовых он вывел нас [— Бохановского, Дейча, Стефановича] из тюрьмы».[673]

Сам Фроленко сформулировал очень скромно: «став ключником, вывожу всех трех очень удачно, без всякого шума».[674]

«Целую неделю /…/ провели они на Днепре в лодке, гребя по очереди до Кременчуга, где Осинский снабдил их паспортами и деньгами».[675]

Осинский и Фроленко доставили беглецов из Кременчуга в Харьков, откуда уже не принимавший участия в киевских делах М.Р. Попов проводил их до Петербурга. А уже оттуда Зунделевич вывез эту троицу за границу.

Но эффект на публику произвело не только столь сенсационное бегство, но и другие составные части операции, спланированной Осинским.

Буквально через несколько часов после того, как беглецы отчалили на лодке, уже днем 27 мая, посреди Киева сообщник Осинского и Фроленко «Попко убивает жандармского полковника Гейкинга».[676]

Почти так же пишет и другой историк, А. Тун: «заколот кинжалом на улице киевский жандармский полковник барон Гейкинг, о виновности которого сами революционеры были различного мнения. Собственно говоря, он был убит только за то, что был жандармом, хотя никаких особенных жестокостей за ним не числилось».[677]

На самом деле барон Г.Э. Гейкинг, умерший от ран через два дня, был не полковником, а ротмистром — чин, соответствующий армейскому капитану.

Неодобрительно об этом убийстве отозвался Тихомиров: «убийство Гейкинга было большой мерзостью. Этот Гейкинг совершенно никакого зла революционерам не делал. Он относился к своей службе совершенно формально, без всякого особого усердия, а политическим арестованным делал всяческие льготы. Его «политические» вообще любили, и Гейкинг считал себя безусловно в безопасности. Но именно потому, что он не берегся, его и порешили убить. «Комитету» нужно было чем-нибудь заявить о своем существовании, а между тем у него не было средств для какого-нибудь сложного убийства, не было ни людей, ни денег, что необходимо для всякого такого «дела». Итак, нужно было что-нибудь очень легкое. Но нет ничего легче, как убить Гейкинга, который всем известен в лицо и ходит по улицам, не остерегаясь. Его и убили, а потом наврали в прокламации, будто он был жесток, и за это, по решению «Комитета», «казнен». Жена Гейкинга, дотоль очень либеральная, была так возмущена этой подлостью, что возненавидела революционеров, и еще долго потом считалось опасным попасть ей на глаза — «донесет».»[678]

Но Осинский считал нужным громогласно раструбить обо всех этих подвигах. Об этом тоже довольно мрачно пишет Дебогорий-Мокриевич — прежний лидер «бунтарей»: «Попко, член Одесского кружка, убил в Киеве жандармского офицера Гейкинга. /…/ ряд террористических дел следовали одно за другим и совершенно изменили характер нашего движения. /…/

Так народничество умерло; народился террор. 1877 и 1878 годы были переходным временем. Я /…/ участвовал в организации побега из тюрьмы Стефановича с товарищами, в расклейке прокламаций по Киеву, составленных по поводу покушения на Котляревского, убийства Гейкинга и бегства Стефановича; под прокламациями прилагалась нами печать с подписью: «Исполнительный Комитет русской социально-революционной партии». Так получил начало «Исполнительный Комитет».

Но в этих делах я участвовал по долгу товарищества; по убеждениям я оставался прежним народником. В частности к убийствам во мне стало рости прямо отрицательное отношение».[679]

Последующие террористические события в России происходили уже по завершении Берлинского конгресса.

О Берлинском конгрессе, занявшим весь июнь (по новому стилю) 1878 года, в связи со смертью Петра Шувалова, возглавлявшего вместе с Горчаковым российскую делегацию в Берлине, уже цитированный А.А. Половцов вспоминал в 1889 году следующим образом: император Александр Николаевич «сначала говорил, что останется чужд войне, потом, желая оказать любезность императрице и получить за то некоторое отпущение грехов личных, стал мирволить косвенному вмешательству, затем после плотного завтрака произнес московскую речь [30 октября / 11 ноября 1876 года — с угрозами в адрес Турции и Англии] и, наконец, мечтая о воссоединении утраченной по Парижскому трактату бессарабской территории, заказал три фельдмаршальских жезла (для себя и двух братьев) еще прежде объявления войны. Когда же Европа разразилась смехом над Сан-Стефанским договором [19 февраля / 3 марта 1878 года], то Александр II не на шутку струсил, видя истощенное и беспомощное состояние своего правительства.

В присутствии государя [Д.А.] Милютин говорил уезжавшему в Берлин Шувалову, что мы решительно не в состоянии вести войны, что Англия знает это и Бисконфильд[680] делает громадные вооружения. Сообразно сему, даны были Шувалову инструкции, а для помехи дан в спутники впавший в детство и ненавидимый Бисмарком кн[язь] Горчаков. На конгрессе Россия получила все условия, о достижении коих было предписано Шувалову и, несмотря на то, Александр Николаевич стал бранить Шувалова как виновника нашего политического унижения. Журналисты, и в особенности московские, говорили в том же тоне, забывая, что они же втягивали Россию в войну, якобы бескорыстную, войну освободительную и т. п.»[681]

Существует и более критическое отношение к результатам конгресса и ролям, сыгранным там оппонентами России: «В Берлинском трактате прежде всего поражает то, что он словно создан не для обеспечения всеобщего мира, а с целью перессорить все великие и даже многие мелкие европейские державы».[682]

На конгрессе Бисмарк пытался разыгрывать роль «честного маклера» (по его собственному выражению), но всему свету — и русским в том числе — было ясно, что едва ли не главная его цель — надуть Россию.

Министр иностранных дел Австро-Венгрии граф Ю. Андраши стал его лучшим помощником в этом деле — он имел личные мотивы ненавидеть Россию еще с 1849 года: «Этот дипломат — мадьяр по национальности — хорошо помнил результаты похода Паскевича в Венгрию. Влиятельный представитель Вены на конгрессе 1878 года, Андраши тридцать лет перед тем за участие в венгерском восстании был приговорен к повешению, и только своевременное бегство спасло его от исполнения приговора».[683] Заглавную же антироссийскую роль играли англичане.

Помимо недопуска России к Проливам, конгресс начудил еще не мало иного. Освобожденная Болгария была разрезана на три части: центральная стала собственно Болгарией, князем которой был избран в 1879 году Александр Баттенбергский (сын Александра Гессенского — брата императрицы Марии Федоровны; Александр Баттенбергский приходился, таким образом, племянником Александру II и двоюродным братом Александру III), северная (Силистрия) отдана Румынии (в компенсацию возвращения России Бессарабии, отнятой у России по Парижскому трактату), а южная (названная Восточной Румелией) возвращена под протекторат султана.