Великий Рузвельт - Виктор Мальков

Получив выговор от Хэлла, Дж. Дэвис замолчал, но ощущение, что мир подвигается к краю пропасти, вновь и вновь заставляло его возвращаться к драматически и, по его мнению, безнадежно складывающейся ситуации в ходе англо-франко-советских переговоров весной и летом 1939 г. Вероятность разрыва Сталина с идеей военного партнерства с западными демократиями и удвоения усилий с его стороны по обеспечению безопасности Советского Союза (пусть временной) путем прямого соглашения с Гитлером представлялась Дэвису уже стопроцентной реальностью. Отметим попутно, что Дэвису не позволили отправиться в Москву, одновременно тайно планируя поездку помощника госсекретаря Брекенриджа Лонга в Германию {29}. Рузвельт, Хэлл, Уэллес лично принимали решения по этим вопросам и осуществляли руководство всеми практическими мероприятиями в этом деле, в том числе и используя агентурные каналы.

Ни у кого нет достоверной информации о том, как реагировал Рузвельт на известные московские англо-франко-советские переговоры весной и летом 1939 г. Архивы и воспоминания хранят об этом молчание. Есть лишь косвенные свидетельства и информация общего характера, позволяющая высказать отдельные догадки. Одна из них принадлежит Элеоноре Рузвельт, затронувшей в своих воспоминаниях события, связанные с довольно-таки необычным происшествием в англо-американских контактах после Мюнхена. С визитом английской королевской четы в США в июне 1939 г. Само по себе явление это было необычным, внешне оно носило сугубо протокольный характер, но нельзя не допустить, что между президентом и его гостями из Букингемского дворца состоялся и деловой разговор. Георгу VI и королеве Елизавете в Гайд-Парке был оказан исключительно теплый прием. Общепризнано, что эта встреча стала знаковым событием. Но, что творилось в голове у президента, сказать сегодня невозможно. Приветливый, как обычно оживленный во время завтраков, обедов, автомобильных прогулок, он оставался непроницаемым. Позднее Элеонора Рузвельт в своих воспоминаниях высказала лишь общую мысль: «Убежденный, что несчастье надвигается на Европу, он хотел установить контакты с теми, которые, как он надеялся, были преданными демократии и доказали, что могут быть союзниками в борьбе против фашизма, когда разразится конфликт» {30}.

18 июля 1939 г. Дж. Дэвису представилась возможность по приезде в Соединенные Штаты из Брюсселя лично высказать президенту во время их длительной беседы с глазу на глаз свои соображения о самом главном в мировой политике тех дней. В записи, сделанной Дж. Дэвисом и, по сути дела, санкционированной Ф. Рузвельтом, читаем: «Он (Рузвельт. – В.М.) расспрашивал меня о переговорах русских с англичанами и французами. Я сказал ему совершенно откровенно, что они меня очень беспокоят. Среди дипломатов в Брюсселе постоянно ведутся разговоры о том, что Гитлер прилагает все усилия с целью добиться усиления враждебности Сталина к западным странам. Я сообщил ему, что располагаю информацией, полученной от одного из высокопоставленных европейских деятелей, о том, что Гитлер и Риббентроп вполне уверены в своей способности оторвать его (СССР. – В.М.) от Англии и Франции. Президент, в свою очередь, рассказал мне о своем разговоре с послом СССР Уманским перед отъездом последнего в Москву. Во время этого разговора он просил передать Сталину, что в случае, если тот присоединится к Гитлеру, последний, вне всякого сомнения, повернув сначала против Франции, нанесет ей поражение, а затем сразу же наступит очередь Советского Союза. Президент просил меня, если я смогу, довести его мнение до сведения Сталина и Молотова» {31}. Поручение Рузвельта выполнил уже новый посол Л. Штейнгардт и сделал это не лучшим образом.

Приведенная выше запись из дневника Дэвиса имеет ключевое значение, хотя и способна породить ряд недоуменных вопросов. Во-первых, откуда у Ф. Рузвельта появилась уверенность в безнадежности положения Франции? Далее: почему президент США отказался, по крайней мере с той же настойчивостью, воздействовать на Лондон и Париж с целью побудить их к продуктивному диалогу с Советским Союзом? И наконец, что заставило президента искать неформальный контакт со Сталиным с целью убедить его избегать ловушек Гитлера? Коротко ответить на эти вопросы не удастся. Ограничимся минимумом в отношении последнего.

Прежде всего Ф. Рузвельтом руководило явное разочарование в политике «умиротворения». После захвата Чехословакии у нее становилось все меньше сторонников. И одновременно росло понимание возросшей роли Советского Союза в мировых делах, что, как оказалось, могло обернуться двояко. Ситуация обострилась после внезапной отставки М.М. Литвинова 3 мая 1939 г. Вслед за ней, как известно, последовало изменение тона нацистской пропаганды в отношении Советского Союза и начало в мае – июне советско-германских переговоров по экономическим вопросам. Но восприятие всего этого было неадекватным нависшей угрозе. В дневнике журналиста Р. Клэппера, близкого к Белому дому, есть запись о его беседе с Лоем Гендерсоном (он тогда занимал пост заместителя заведующего восточноевропейским отделом госдепартамента), которая передает существенные особенности толкования ухода Литвинова американскими экспертами. Оказывается, они более всего склонялись в пользу той версии, что этот уход должен был убедить Англию и Францию проявить большую расторопность в достижении соглашения с Советами. Р. Клэппер писал: «Пока нет никакой дополнительной информации об отставке Литвинова. Лой полагает, что это всего-навсего жест, но не может объяснить, с какой целью он сделан. Литвинов проводил правительственную линию, сформулированную в виде политики коллективной безопасности, но ему не принадлежало решающего слова. Если он попал в беду, они могли без шума отстранить его, если же он болен, то в этом случае его могли оставить в покое. Таким образом, может быть, это и жест, но его цели не ясны. Возможно, хотят попугать Англию и Францию, с тем чтобы заставить их активизироваться» {32}.

Складывается впечатление, что дипломатия США испытывала в эти решающие весенние и летние месяцы 1939 г. настоящий дефицит рабочих идей, будучи к тому же скованной внутренними осложнениями. Карты окончательно спутала начавшаяся 10 мая 1939 г. необъявленная война Японии против Монгольской народной республики и Советского Союза. Заверения, сделанные правительством Токио американскому послу Грю, не убеждали, что японцы действительно помышляют только о том, чтобы совместно с Германией и Италией уничтожить «большевизм». В госдепартаменте (об этом было известно Уманскому) советовали прессе не видеть в этих событиях ничего серьезного. Между тем агрессия в Китае расширялась, а отвлечение Советского Союза на защиту МНР и собственных границ на Дальнем Востоке заставляло его проводить все более осторожную политику в Европе. Часть американских государственных и общественных деятелей – прагматиков, тщательно взвешивая все минусы и плюсы сложившейся ситуации, приходила к выводу, что США в их собственных интересах следовало бы занять более жесткую антияпонскую позицию, не поддаваясь соблазну позволить Японии вторично устроить «порку» возомнившему о себе Кремлю. Р. Робинс, например, в письме министру внутренних дел Г. Икесу 18 июня решительно высказался за военное сотрудничество Запада (включая и США) с Советским Союзом. «Развитие событий в Китае, – писал он, – возможно, принудит Англию и Францию вступить в союз с СССР. Единственно верный путь для демократий, если они хотят спасти свои инвестиции и коммерческие предприятия в Азии, состоит в том, чтобы выступить совместно с Советами и остановить Японию руками русских» {33}.