Великий Рузвельт - Виктор Мальков

Второй документ помечен 18 февраля 1939 г. В нем С. Хорнбек продолжает свои размышления, но им придана уже форма памятной записки, назначение которой – попытаться вывести руководство госдепартамента на разработку новой концепции коллективной безопасности при непременной активной роли США в ее осуществлении. Требовалось незаурядное мужество, чтобы сказать обо всем так, как это было сказано Хорнбеком, – без оглядки на нежелание К. Хэлла поднимать эти вопросы и без приукрашивания подлинной сути того внешнеполитического курса, которому следовали Соединенные Штаты все последние годы. «Вероятность войны, – писал С. Хорнбек, – которая, как бы долго ни удавалось оттянуть ее начало, вовлечет несколько европейских стран, все возрастает. Если и когда это произойдет, первые удары могут быть нанесены в Европе или в Африке, а может быть, на Дальнем Востоке. Если такая война будет развязана, никто не сможет сказать, сколько стран будут в нее втянуты до того, как она закончится. При этом нет никакой уверенности, что Соединенные Штаты останутся в стороне. С абсолютной уверенностью можно сказать только одно: в этом случае интересы Соединенных Штатов будут затронуты самым существенным образом и в многоплановом порядке. Наша страна располагает возможностями, но, по-видимому, у нее нет воли для того, чтобы предпринять разнообразные действия, с тем чтобы внести свой достойный вклад в предотвращение этого катастрофического развития. Кажется, американское правительство мало что сейчас может сделать, чтобы голос нашей страны весомо прозвучал в поддержку мира» {15}.

Нам знакомы эти мотивы, но в документе, составленном 18 февраля, С. Хорнбек уже не уклоняется от критики своего правительства за недостаток у него политической воли, называя его едва ли не главным виновником создания той обстановки вседозволенности в мире, в которой беспрепятственно могут орудовать темные силы войны. Непонятно одно – почему Хорнбек так старательно избегал говорить, где могла начаться война и какие конкретно страны могли на первых порах быть в нее втянуты. Может быть, логично предположить, что версия вашингтонских аналитиков о «восточном векторе» гитлеровской агрессии (о которой было известно, конечно, и Хорнбеку) несколько притупляла чувство опасности и позволяла видеть ситуацию не в столь уж мрачных тонах.

То, что вопрос о направлении очередного удара агрессоров (и прежде всего в Европе) становился главным во всех стратегических выкладках как в дипломатическом, так и в военном ведомствах США, показывает брошюра видного военного аналитика Дж. Элиота, вышедшая в марте 1939 г. В ней он писал о скором начале «большой войны» либо между Англией и Францией с одной стороны, и Германией и Италией – с другой, либо между Германией и Россией (Англия и Франция в качестве воюющих сторон в этом случае не назывались), либо между Японией и Россией (США в качестве воюющей стороны также не назывались) {16}. Сомневаться не приходится, – Элиот имел определенные данные о готовящейся весной 1939 г. крупной авантюре Японии в Монголии. Но существенное значение имеет другое.

Своеобразное разделение на «группы риска» и отнесение к ним в двух из трех случаев Советского Союза не могут не навести на размышления. В нем видели объект нападения и с Запада, и с Востока. Один сценарий потянул за собой другой. Неожиданно получила новое звучание тема о потенциале СССР как союзника, почти не возникавшая до весны 1939 г. О причинах, которые заставили вновь обратить взоры на Советский Союз и по-новому оценить его возможности и роль в событиях, будет сказано ниже, но одно несомненно: тон повышенной настороженности и критицизма, возобладавший в западной печати в связи с процессами 1937 и 1938 годов, абсурдными обвинениями неугодных Сталину государственных и партийных деятелей в шпионаже в пользу сразу всех иностранных разведок, раскрытием «военно-фашистского заговора», уничтожением видных советских военачальников, заметно спал, был приглушен. Чаще стали варьировать мысль о том, что победить нацизм способен только «антинацистский тоталитаризм» (так принято было называть сталинский режим). Отмечались (с известным одобрением) и усилия советского руководства по форсированному наращиванию оборонного потенциала. Одним словом, тема исторического предназначения России стать бастионом в борьбе с гитлеризмом потеснила тему подавления свобод и бесправия личности в СССР, бесчинств репрессивного аппарата, жестоких методов коллективизации, закрытости советского общества.

Была признана вместе с тем непредсказуемость действий Гитлера. Отсюда у части политических и военных аналитиков стало расти убеждение, что главный свой удар в ближайшее время Гитлер нанесет необязательно в восточном направлении. Большой уверенности не было, но сведения, поступавшие из различных источников, позволяли сделать именно такой, пусть для многих и очень нежелательный вывод. В свете этих данных реальная угроза захвата Чехословакии рассматривалась лишь как второстепенная, промежуточная цель в планах Гитлера, добившись которой он скорее всего «проследует» не на восток, в направлении Советской Украины, а повернет на запад, бросив всю свою мощь против Франции, а уже затем станет рисовать стрелы наступательных операций на картах Советского Союза. Тем не менее считалось, что шанс сохранить мир с Гитлером, «выдав» ему Чехословакию, оставался. Поэтому такой ход событий еще не рассматривался как окончательный, за которым неминуемо должен был последовать разрыв с Германией, хотя одновременно признавалась необходимость зондажа Москвы. Такими соображениями руководствовались в дипломатических кругах Лондона, Парижа и Вашингтона, разрабатывая новые тактические шаги в ситуации, целиком уже зависимой от решения Гитлера. К шагам в сторону налаживания контактов с СССР в американском дипломатическом ведомстве отнеслись благосклонно. Дж. Дэвис писал 9 марта 1939 г. из Брюсселя сенатору М. Тайдингсу о позиции Англии: «Сейчас вырисовывается один интересный и весьма многообещающий факт (подчеркнуто нами. – В.М.), а именно то, что английское правительство, кажется, пытается заключить соглашение о коллективной безопасности с Россией…» {17}

Другие данные подтверждают, что Вашингтон одобрительно отнесся к переменам в дипломатическом курсе Лондона и Парижа. Министр внутренних дел Г. Икес, отмечая, так же как и Дж. Дэвис, что в Лондоне и Париже наконец-то стали наряду с проснувшимся чувством реальности проявлять твердость характера, склонен был даже приписать эти перемены преимущественно новому «отношению Соединенных Штатов к Гитлеру». В частном послании Р. Робинсу 17 марта 1939 г. он писал: «Именно действия и выступления президента предотвратили утрату Чемберленом и Даладье последних признаков мужества» {18}. Робинс же думал несколько иначе, полагая, что Париж и Лондон «очнулись» из-за боязни окончательно оттолкнуть от себя СССР. Но и позиция Рузвельта содержала очень важный новый элемент. О чем шла речь? Прежде всего имелось в виду заявление Ф. Рузвельта (впоследствии «опровергнутое» им самим) на встрече с членами сенатской комиссии по военным делам за плотно закрытыми дверями Белого дома 31 января 1939 г. о том, что господство Гитлера в Европе несовместимо с международной безопасностью и что угроза неприкосновенности границы по Рейну непосредственно затрагивает интересы Соединенных Штатов. Похоже было, что Америка «возвращалась» в Европу как заинтересованная в ее стабильности сторона. Утечка информации об этом совещании вызвала такую бурю возмущения в изоляционистских кругах, что вплоть до 15 марта 1939 г. правительство сочло необходимым вообще не подавать голоса. Но 17 марта Вашингтон официально осудил захват Гитлером чешских областей Чехословакии и объявил, что намерен поддерживать контакты с дипломатическими представителями чехословацкого правительства в эмиграции.