Три женщины - Владимир Лазарис
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Много лет спустя Зубатов признался, что «…агентурный вопрос (шпионский — по терминологии других) для меня святее святых (…) Для меня сношения с агентурой — самое радостное и милое воспоминание. Больное и трудное это дело, но как же при этом оно и нежно»[700].
Полицейское дознание само по себе приносило ему удовлетворение, каждый допрос становился для него захватывающей игрой, с которой не могли сравниться даже шахматы. Он придумывал правила игры, он же их и менял, вел партию как угодно долго, зная, что победа все равно останется за ним. В этой захватывающей игре он делал ставку на свои импровизаторские способности, на свое красноречие, на дар убеждать и на знание человеческой психологии. Он прямо-таки гипнотизировал подследственных, превращая их чуть ли не в своих последователей.
На экзальтированную натуру Мани непринужденные, непохожие на допрос беседы с Зубатовым производили глубочайшее впечатление. Да и не только на нее, о чем писал один из бундовцев:
«Многим арестованным, вовлеченным в спор, казалось, что тут происходит просто столкновение двух миросозерцаний, и они горячо отстаивали свою точку зрения и роковым образом приходили к тому, что излагали все, что касалось их личной революционной деятельности. Обыкновенно эти беседы велись свободно и не протоколировались, но, когда договаривались до исповеди, Зубатов окатывал ушатом холодной воды, предлагая изложить эти показания письменно, причем давал обещания, что никаких карательных последствий эти показания иметь не будут»[701].
С Маней Зубатов встречался по два-три раза в неделю. Их беседы не отличались от бесед с другими подследственными — иными словами, носили характер жарких дискуссий. А темой была революция. Может ли она в существующих условиях избавить рабочие массы России от социально-экономического рабства. Маня с удивлением услышала, что Зубатова мучают те же сомнения, что и ее саму. Логичность же его аргументов свидетельствовала о том, что он тщательно их обдумывает. Маня и сама сомневалась в необходимости революции, о чем она сказала Зубатову, когда однажды он поставил ее в тупик неопровержимыми доводами. Она и сама хочет найти новый путь. Но и у него нет решения.
И тут Зубатов излил перед ней душу:
— Уже несколько лет я работаю, как автомат. Арестовываю революционеров по привычке. Все это бессмысленно. Я служу глупому и продажному правительству, которое только и думает что о своей выгоде, а интересы России, интересы народа его не волнуют. Наши правители готовы на все ради своей карьеры. Когда-то я верил, что, подавив революцию, мы сможем провести коренные реформы, дать свободу народу, поднять его до такого уровня, когда он сам сможет искать истинный путь. Верил, что народ его найдет и установит в России режим, непохожий на прогнившие режимы Западной Европы. И тогда Россия покажет миру, что есть подлинное социальное благополучие. Но вместо этого мы сажаем за решетку народ, чтобы правительственным чиновникам было легче его обворовывать. При таком положении вещей моя работа не только абсурдна, но и грешна. Мне остается лишь застрелиться, а на это у меня не хватает силы воли…
Маня не верила своим ушам. Она даже забыла, что находится в тюрьме.
* * *
После исповеди Зубатова Маня начала ждать допроса, как свидания. Впрочем, допросы уже и стали по сути свиданиями. Зубатов разговаривал с Маней на равных, обсуждал с ней разные темы, давал ей книги, стоявшие в кабинете.
— Говорят, тюрьма, в которой можно читать, уже не тюрьма, — заметила Маня.
— А некоторые и на воле живут, как в тюрьме, сами того не замечая. Видите ли, Мария Вульфовна…
— Маня. Меня все так зовут.
— Очень хорошо. Видите ли, Маня…
— А как мне величать вас? — перебила она.
— Разве я не сказал? Сергей Васильевич. Берите книги, Маня. Возьмите, вот эту о терроре и эту об английских тред-юнионах[702].
Потом Зубатов спрашивал Маню, что она думает о прочитанном, высказывал свое мнение.
Однажды прямо в кабинете Зубатова Маня раскрыла книгу на заложенной им странице и прочитала вслух следующий отрывок:
«В борьбе за социальные права рабочих тред-юнионы уже многого добились: создали пенсионные фонды помощи работающим матерям, школы, сеть клубов, библиотек-читален».
— А ведь все это можно сделать и у нас, — посмотрела она на Зубатова.
— Вы совершенно правы. Вот я и хочу помочь вам в этом. Россия должна обрести иной облик, должна избавиться от нищеты, невежества, поголовного пьянства. Но для этого России нужна не революция.
— Что же нужно России?
— Просвещенная монархия. В переписке с Вольтером[703] Екатерина[704] писала, что интересы народа всегда совпадали с интересами самодержавной власти и русские монархи неизменно заботились о народе. Вы никогда не обращали внимания, как на Руси называют монархов? «Царь-батюшка», «царица-матушка». Они-то и родители, и радетели.
— Откуда же, по-вашему, сейчас такое недовольство царем-батюшкой? — не сдавалась Маня. — Почему так много молодежи идет против царя?
— Молодежь не идет — ее ведут, — улыбнулся Зубатов. — Но дело не в царе, а в чиновниках — бюрократах и крючкотворах. Вот, кто угнетает народ. А народ, он безграмотен, наивен, доверчив, его можно привлечь на свою сторону любыми посулами. Русский народ привык тащить на своем горбу все невзгоды, не теряя надежды на лучшее будущее. Вот мы с вами и боремся за то, чтобы оправдалась его надежда.
— Вы говорите «народ», а сами-то хоть раз молоток в руках держали? — съязвила Маня.
— Помилуйте, Манечка, зачем мне молоток, если Бог наградил меня способностью понимать нужды других людей. Мое орудие — слово, мое призвание — «Глаголом жги сердца!»[705]. Глаголом, Манечка, а не бомбами! Взгляните, — Зубатов пошарил среди бумаг и достал скомканный листок. — Простой рабочий Федор Слепов после наших с ним бесед создал в Москве Общество взаимопомощи рабочих механического производства. Он даже стихотворение мне написал. Вот, послушайте:
Пусть в подпольной печати бездарность
О вас пишет пустые статьи.
Мы же шлем от души благодарность
За все то, что нам сделали вы.
Эти люди, что вас ненавидят,
Они также не любят и нас,
И отраду как будто бы видят
В тяжкой жизни трудящихся масс.
Зубатов посмотрел на Маню.
— Не Пушкин, — фыркнула она.
— Зато от души.
— Давно хотела у вас узнать, вы что, наши беседы потом записываете? — помолчав, спросила Маня.
— Господь с вами! Они остаются между
