Восхождение. Кромвель - Валерий Есенков

Король покачал головой:

— Он не смыслит ничего в делах церкви.

— Лорд Колпеппер разделяет мнение лорда Джермина.

— Он человек неверующий.

Монарх помолчал, казалось, он колебался, наконец спросил:

— Что думает Хайд?

— Этого не знает никто. Канцлер казначейства не последовал за принцем в Париж. Он в Англии, вместо того чтобы ехать с ним к королеве. Королева оскорблена.

Карл пожевал губами:

— Напрасно. Канцлер человек честный, никогда не изменит ни мне, ни принцу, ни церкви. Я сожалею о том, что его нет при моём сыне.

Придворный королевы настаивал, его величество вышел из себя и в гневе прогнал его.

С просьбой о примирении к нему обратился городской совет Эдинбурга, этому последовали другие шотландские города, такое лее прошение готов был направить городской совет Лондона и не сделал это лишь потому, что последовал запрет из парламента.

И эти просьбы не действовали, как и все остальные.

Терпение начинало изменять даже роялистам. С разных сторон стали раздаваться угрозы. Собор шотландской церкви запретил государю въезд в Шотландию.

Уже и самый верный его сторонник, французский посланник, умыл руки.

Первого августа король призвал к себе делегатов парламента и вручил им ответ, изложенный письменно. Депутация поспешно отправилась в Лондон. Послание было прочитано на заседании нижней палаты. Монарх выражался так неопределённо, что невозможно было понять, отвергает он условия парламента или готов на них согласиться. Понятно было только одно: король требовал, чтобы перед ним открыли ворота Лондона и предоставили ему слово в парламенте.

Пресвитерианское большинство было возмущено. Индепенденты не находили себе места от радости. Кто-то из них закричал:

— Мы должны благодарить его величество!

Кто-то из пресвитериан в недоумении вопрошал:

— Что нам делать после того, как отвергнуты все наши условия?

Со скамей индепендентов раздался громкий вопрос:

— А что бы он сделал с нами после того, как принял бы ваши условия?

Десятого августа Кромвель писал Ферфаксу, что парламент готов был окончательно расколоться на враждебные партии, чего с нетерпением ждал пленённый король. Шотландцы нечаянно спасли положение. Упрямство Карла наконец надоело и им. Жалованья не платили, генералы не видели смысла держать солдат в Англии. В тот же день, десятого августа, в парламент поступило послание. Шотландцы предлагали сдать крепости и возвратиться на родину. Палата лордов без промедления приветствовала это и предложила изъявить благодарность братьям-шотландцам за ту помощь, которую они оказали делу английской свободы. В нижней палате вновь вспыхнули разногласия. Индепенденты не желали изъявлять никакой благодарности тем, кто принёс нетерпимость на английскую землю. Они отклонили предложение лордов. Тогда пресвитериане, небольшим большинством, добились решения, которым запрещалось дурно отзываться о шотландцах и печатать что-либо против них.

Противники готовы были примириться на этом. В сущности, всех устраивало решение шотландцев. Оставалось только решить, откуда взять деньги для выплаты жалованья, без которого те отказывались уйти, и как поступить с королём? Деньги надо было искать, а народ и без того роптал и нищал под гнетом налогов и тяжёлых акцизов, которые парламент учреждал на содержание армии, следовательно, вводить новые поборы было опасно. Опрометчиво было оставлять короля у шотландцев: там он мог набрать новую армию из пастухов и охотников горных кланов, которые не изменяли ему. Ещё хуже было потребовать его выдачи: в этом случае парламенту предстояло решать его участь.

Под видом выплаты жалованья, а в действительности в качестве выкупа за монарха шотландцы заломили громадную сумму в семьсот тысяч фунтов стерлингов. Но им и этого было мало. Они утверждали, что, оказывая помощь парламенту, они понесли большие убытки и надеялись, что парламент сам добросовестно посчитает эти убытки и честно расплатится с ними.

В стане индепендентов началось ликование. Вот, смеялись они в лицо своим смущённым противникам, ваши союзники, их призвали, вы подписали с ними договор о единообразии церковных обрядов, попирая евангельский принцип веротерпимости, расплачивайтесь теперь за ваши грехи!

Индепендентами были сельские хозяева, фермеры, торговые люди. Они умели считать и предъявили шотландцам свой счёт. В него вошли все те суммы, которые наёмники уже получили, и те убытки, которые понесли англичане от их поборов и грабежей. Вышла кругленькая сумма в четыреста тысяч фунтов стерлингов, то, что, по мнению индепендентов, должны выплатить шотландцы парламенту, прежде чем покинуть английскую землю.

Намного труднее оказалось разрешить неприятный вопрос о том, что же делать с этим упрямым, несговорчивым королём? Пресвитериане тайно желали, чтобы он так и оставался в плену у шотландцев, лишь бы не брать на себя ответственность. Правда, столь крамольного желания вслух никто не высказывал: при таком повороте событий не могла не возмутиться национальная гордость, тогда как Англия и без того была неспокойна.

Представители нации возобновили переговоры с шотландцами. Упрямство и несговорчивость короля уже настолько осточертели шотландцам, что они были готовы выдать его англичанам. Дело останавливалось за суммой, которую они требовали за эту услугу. Грязный торг не смущал ни ту, ни другую сторону борцов за новую церковь, свободу личности, собственности и предпринимательства. Они сражались за каждый пенс, и спор затянулся на несколько месяцев.

3

Кромвель не участвовал в этом. За свои заслуги перед отечеством он получил земли лорда Винчестера, которые ежегодно давали предположительно две с половиной тысячи фунтов стерлингов. Это было не самое крупное вознаграждение. Только Питер Киллигрю получил меньше него: дарованные ему земли давали около двух тысяч фунтов стерлингов в год. Томас Ферфакс как главнокомандующий и талантливый полководец и Уильям Брертон, значительно уступавший Кромвелю и талантом и энергией, были награждены доходами в пять тысяч фунтов стерлингов в год, то есть в два раза больше, чем Кромвель.

Оливер не обижался и не роптал. Отныне, вместе с доходом, который давали его земли в Или, полученные по наследству, он мог располагать тремя тысячами фунтов стерлингов в год. В сравнении с тем, что ему оставил отец, генерал считал себя богачом.

Похоже, он и не особенно радовался неожиданному богатству. После постоянного, ежедневного напряжения гражданской войны, всегда верхом на коне, с ночами без сна, жизнь стала казаться праздной и внезапно утратила смысл и цель, дух был смятен. Он возвратился на скамью депутата, но парламент стал ему чужд, ему там не было места. Ещё вчера одного движения его руки было достаточно, чтобы тысячи людей рванулись в атаку и ценой своей жизни добились победы, а теперь его не слушал никто, да и, правду сказать, Кромвель пока сам не знал, что сказать.

Он сражался за общее дело, а общего дела не оказалось. На скамьях депутатов царило недоверие, подозрительность, злоба. Всё перепуталось. Пресвитериане и индепенденты ненавидели друг друга. Кромвель с горечью признавался Ферфаксу:

«Мы полны всяческой мерзости».

Он видел, что горожане Лондона, на которых главным образом опирался парламент, устали и жаждали любого мира. Его беспокоила армия, в которой зарождались подводные течения и действовали тёмные силы, которые были не только неподвластны, но и непонятны ему. Как полководец, он чувствовал опасность со всех сторон, не для себя, но для Англии, за процветание и свободу которой генерал готов был отдать жизнь. На севере суровые и озлобленные шотландцы ждали только подходящего случая, чтобы возобновить вековечную вражду двух соседних народов, столетия подряд воевавших друг с другом. Не меньше опасений вызывала Ирландия, отчасти протестантская, отчасти папистская, в любую минуту готовая прийти на помощь либо королю, либо парламенту, в зависимости оттого, кто больше заплатит или пообещает ей независимость.

Наконец, в полное недоумение приводило его положение монарха, разбитого в сражениях, потерявшего все армии, но держащегося с достоинством, продолжающегося отстаивать религию, корону, честь, власть.

Кромвель страдал, был одинок. В сущности, за эти годы он очень устал и хотел отдохнуть. Он отправился в Или, к детям, к жене, которых не видел давно. Элизабет постарела и тоже устала. Все эти тревожные, бурные годы она занималась хозяйством, довольно обширным, и воспитывала детей.

Ему были рады тихой радостью благополучных, сытых людей. Генерал отдыхал. С утра, как и прежде, верхом отправлялся в поля и луга, осматривал земли и скот. Вечерами, поужинав, как когда-то отец, раскрывал потёртую домашнюю Библию и спокойно, медленно, вдумчиво прочитывал очередную главу, точно в жизни его не случилось никаких перемен, толковал тексты, как это делал отец, задавал вопросы выросшим детям, как привык задавать их солдатам поздним вечером у костра. Он был доволен: Элизабет воспитала детей в той простой твёрдой верой, в какой был воспитан сам. Они не только слушали, как и что он читал, а задавали вопросы и сами искали ответы. Глава семейства одобрительно говорил: