Московские Сторожевые - Лариса Романовская

Спустя несколько месяцев Схимнику снова потребовалась удача, но куда более крупного размера. Подробности сделки я решила не просматривать даже мельком, все равно ничего не поняла: с оружием, наркотиками, порнографией не связано — ну и прекрасно. Я бы сама, наверное, вот так халтурить бы не стала, но я женщина. Мне легче. А хороший Спутник всегда должен быть добытчиком, у них это свойство организма, мне Семен когда-то рассказывал… Кстати, надо будет Ростику про это напомнить, он же у нас не особо хозяйственный, а без этого свойства в Спутники не берут. Опять я отвлеклась, чуть не пропустила следующее воспоминание.

Вопреки нашей привязанности к цифре «три», Данила-Каменщик прокололся не на третьем поручении, а на шестом. Оно, как и все предыдущие, исходило от Схимника и было завязано исключительно на бумагах: не то надо было выиграть какой-то тендер, не то подписать контракт на поставку, не то что-то еще, такое же непонятное, но довольно приличное. Закавыка была в том, что оплатой за это и несколько предыдущих заданий должна была стать дарственная на квартиру. Потому как мыкаться в хрущобе с профессионально обожаемой женой-актрисой и пасынком переходного возраста Каменщику не особенно хотелось. Казенную «трешку» от прошлого спутничества он честно сдал Конторе, а вставать в нашу очередь на жилплощадь в столице было бессмысленно: в Москве конторская квартира освободилась бы как раз к тому времени, когда у Данилы (то есть уже бати Мити) появились бы правнуки от нынешнего брака.

В общем, сделка устраивала абсолютно всех, и, прежде чем ввести Каменщика в курс поручений, Схимник показал ему будущую жилплощадь.

Как это все пережил давно покойный батя Митя, я так и не узнала. А сейчас, за ресторанным столом, Схимник честно демонстрировал нам непонимание: потому как, войдя в квартиру (хороший дом, сталинка, центр Москвы, уже лет десять как здесь коммуналку расселили). Каменщик переменился в лице и помрачнел. Я бы на его месте тоже помрачнела: потому как считывать историю квартиры у нас умеют даже абитуриенты Шварца, а уж унюхать следы насильственной смерти, да еще множественной… Короче, ни история расселения коммуналки, ни дальнейшее использование жилплощади — начиная от кхм… работы с кредиторами и заложниками и заканчивая суровыми буднями подпольного борделя, — Данилу-Каменщика не порадовали. Особенно если учесть, что автором практически всех этих действ был сам Схимник. По-хорошему, при обнаружении подобных следов следует отписывать в Контору, получать зеленый свет и восстанавливать справедливость. Каменщик, может, так и собирался сделать, но не успел…

Для начала батя Митя имел неосторожность отказаться от своих обязательств. Причем, разумеется, сделал это со всем присущим бывшему гусару шиком и смаком — не только провалил столь ценный для Схимника контракт, но и легким движением руки натравил на бывшего работодателя не то налоговую полицию, не то еще какую-то неприятную организацию. Сам же тихо вернулся к спокойной Спутничьей жизни и сантехническим обязанностям.

В общем, с точки зрения Данилы-Каменщика, он сделал все, что мог. С точки зрения Схимника, происходящее нарушало все представления о справедливости и потому требовало ответных действий. Про результат этих самых действий мне уже рассказывал Гунька: ну, по крайней мере, то, что он видел. А сейчас Схимник в подробностях демонстрировал события семилетней давности: как они со Скифом вламываются в квартиру Гунькиных родителей, что там происходит, пока тот самый пасынок ведуна играет в карты в чужом подъезде, как этого сопляка черт приносит не вовремя. Все я увидела: и как мать (еще живая!), с ножом у горла, пытается уверить сына, что все в порядке (не зря Гунечка маминым актерским талантом гордился!), и как батя Митя успевает вышвырнуть куда-то пасынка и вернуться обратно, чтобы спасти жену… И как они потом умирают друг у друга на глазах, а Схимник со Скифом аккуратно готовят поджог, понятия не имея, что вот теперь, поливая вроде бы два трупа спиртом, они по-настоящему погубят потомственного ведуна, спасшего ценой своей жизни непутевого мирского подростка… ныне — очень перспективного специалиста.

— А вот потом, Сонечка, — перебил страшную картинку голос Старого, — пришли моя очередь и моя справедливость…

Я тяжело потрясла головой, проморгалась, всматриваясь в действительность. Кое-как нащупала на столе сигареты (вроде Афонины, крепкие), закурила, затягиваясь так сильно, словно вместо никотинового дыма вдыхала целебный кислород.

Сбоку от меня так же тяжело дышала бледная Зинаида. Спицын не шевелился, спал с открытыми глазами. Афоня все еще работал с воспоминаниями, его лучше было не отвлекать. Что уж там Савва Севастьяныч сейчас втолковывал Соне — я не слышала. Смотрела на Схимника — красивого, рослого, спокойного… Такого интеллигентного и вежливого, что и не поверишь, будто он… Ой, мамочки…

Зинка придержала меня за локоть, заставила хлебнуть холодного чаю. За соседним столом — не тем, где все еще ужинали знакомые Схимника, а нашим, где Дуська с Семеном, — кто-то сильно встрепенулся, готовясь оказать помощь. Зал тем временем пустел и затихал. Где-то за окном давно перестали сигналить сбивавшиеся в пробку автомобили…

А мы тут сидели, разглядывали простого мирского, сорока двух лет от роду, холостого, бездетного, вторая группа крови, резус-фактор положительный (и это можно не считывать, это так, татуировка), на счету которого было много-много чужих жизней, как в военное, так и в мирное время, и страшное, неотменное проклятие, выданное ему однажды Старым. «Чтоб тебе семь лет удачи не видать».

Схимник сидел ровно и неподвижно, будто фотографировался на важный документ. На светлой скатерти с шипением прогорала оторванная от его рубашки пуговица, оставляя после себя густой, черный, сладковатый дым. Интересно, что вместо нее видели мирские?

— А Гунька знает?

Этот вопрос задала не я. Не Зина, не Фоня, а все та же невозмутимая девушка Соня. Так легко спросила, будто давным-давно вращалась в нашем круге. Даже больше, наверное, — росла вместе с нами. Умирала, молодела, тихо скатывалась в старость и выбиралась из вечности. А ведь мирская, абсолютно точно.

— Нет. Ему рано, — отрезал Старый. Оглядел притихший стол и незаметно свистнул.

Мы продолжали молчать — каждый о своем и все по-разному — а над нашими головами покатился легкий незатейливый шум: хорошая такая беседа на семь голосов, три мужских и четыре женских, ровно по количеству собравшихся. Если официант или кто другой подойдет, так именно эту болтовню и услышит, не разобрав ни слова, но поверив в благонадежность и легкомысленность честного народа. Правда, вот нашим, тем, кто сидит за соседним столом, тоже ничего не слышно. Но, наверное, так сейчас надо?