Московские Сторожевые - Лариса Романовская

— Да он и сейчас так думает, — горячо откликнулась я, отводя глаза от сосредоточенного и смущенного Венечки.

— Ну еще бы ему не думать. Ты же дозу на взрослого человека рассчитывала, а господин Спицын был на тот момент даже не подростком, а просто неполовозрелым юнцом, а потому последствия… кхм…

— Ой…

— Ага, «ой», — передразнил меня Веня. — Я на сборе дружины руку пытаюсь поднять, чтобы проголосовать, а она ни в какую, вплоть до вывиха. А на политинформации вместо доклада частушки матерные сами поются… А стенгазета… А как в комсомол вступать и заявление писать, а у меня вместо этого руки трясутся, словно у запойного… знаешь, что я в том заявлении понаписал?

— Не знаю… — растерялась я.

Веня глянул на меня обиженно, собираясь со словами. Я подсмотрела мысль и непристойным образом расхохоталась: оказывается, коварная Венина рука выводила на том листочке сочинения господина Баркова, причем даже с ятями и без многоточий в самых интимных местах. Кошмар какой! О чем я вообще думала, когда мальчика Веню пыталась наставить на путь истинный? Вот примерно о таком и ду… о Семене, в общем.

— Короче, Леночка, если бы не перестройка, то у господина Спицына был бы только один путь — в диссиденты. А ты понимаешь, чем это…

Я кивнула.

— В общем, моя дорогая, я так думаю, что кое-что мы с тобой должны будем исправить.

Спицын нехорошо оживился.

— Но об этом, медам и месье, чуть позже. Сейчас я наконец расскажу историю до конца. Так вот, как вы все понимаете, особой симпатии к госпоже Субботиной Вениамин не испытывал. А потому крайне хотел ее не просто найти, но и… восстановить справедливость…

Я не выдержала, хихикнула. Потому как та самая «политическая импотенция» — это, как яйца у кота, восстановлению не подлежит. Если уж кастрировали Мурзика, то аппарат ему обратно не пришьешь. Так и тут… Ой! Такое ощущение, что у меня сейчас мысли с другой скоростью движутся. Молодость, да… Это я уже не как Лика Степановна мыслю, не как вечная Леночка, а… Так вот ты какая, оказывается, Лиля… Знала бы сразу. Ой, чувствую, веселой у меня будет молодость…

— …наша с вами общая коллега поправить ничего не смогла, но зато предложила Вениамину некоторые другие услуги. Естественно, не забесплатно.

— Еще бы! — кивнула вдруг Соня. — Он мне потом чеки на ювелирку показал. Ну вы, ведьмы, и жмоты!

Старый отмахнулся, а я вдруг икнула. Поняла, наконец, что с точки зрения Вени «восстановить справедливость» — это не просто вернуть утраченные способности, но еще и отомстить. Мне. Мне!

Старый продолжил рассказ дальше — абстрактно и с шутками, подбадривая смущенного Спицына, осыпая комплиментами его спутницу и обращаясь к нам всем. Словно речь шла о пикантной истории, произошедшей во время пикника, а не о желании Вени меня убить. Или не меня, а любого другого из нас. Он, оказывается, думал, что та наша (а кто, кстати?) сестра морочит ему голову, и потому, покупая у нее благодеяния и удачу, все равно вынашивал план мести, вычислял, каким способом можно погубить честную ведьму, чтобы совсем насмерть.

Не то чтобы он этим занимался всю сознательную жизнь… Скорее так, это было что-то вроде Венечкиного хобби: когда есть желание, возможности, а главное — время, то он играл сам с собой в «сыщика-разбойника». Причем, как я поняла, Спицына куда больше интересовало, способен ли он вообще убить живое, хоть и не совсем человеческое существо, чем то, где именно мы водимся и как нас вычислить. Какая, миль пардон, достоевщина-то, однако.

— А зачем именно убивать? — честно удивилась я. Ну правда, как на уроке, когда надо придумать вопрос с нужным словом и услышать на него такой же канонический ответ.

— А затем… — запнулся Веня.

— Что этому идиоту кто-то сказал, что после ведьминой смерти все ее колдовство разрушается, — перебила нас всех Зинаида.

Надо нам с ней было объектами наблюдения поменяться: я вон неудавшейся невесте как хорошо душу потрошу, а Спицыну мне в глаза заглядывать сложно. Потому что, хоть и думает он сейчас известную мирским бредятину (ставшую, между прочим, главной причиной Черных войн), а по сути… действительно имеет счет ко мне. Но ко мне лично, понимаете? Дорку-то за что?

Но спросить об этом я тогда не успела.

Старый продолжил рассказывать про Спицына. Иногда сверял какие-то детали у Венечки (ну, например, про то, как именно он вышел на брошенную невесту и как убеждал ее в нашем существовании), но все больше шпарил сам, лишь изредка подглядывая в Венины глаза.

Я уж не знаю, с кем и какие дела Спицын проворачивал, но та наша Сторожевая (или Сторожевой?) так и не смогла убедить его в том, что мы все цельные, на злых и добрых не делимся, просто наше добро иногда так выглядит… с мирской точки зрения… какой-то несправедливостью. Впрочем, этот неизвестный коллега сумел-таки, помимо всего прочего, слегка почистить спицынские взгляды на жизнь. Заменил желание угробить весь наш род к нехорошей матери на более прагматичные планы: как-то с нами договориться о поставке благодеяний ему лично. Можно не постоянно, а так, вроде как по графику. И ради заключения такой сделки Спицын был готов отказаться даже от личных счетов, то есть — от меня. Какой, однако, скромный мальчик-то! Интеллигентный, милый, вежливый… прямо мамина гордость!

— Веня, а с чего ты взял, что мы вообще такими вещами занимаемся? — поинтересовалась я, перебивая хитрые рассуждения Старого.

— Какими?

— Ну собой торговать… — Я ойкнула, но продолжила: — Да еще по расписанию.

Веня сдержанно фыркнул.

— С того, что вы этим занимаетесь, — ответил он.

Я не поверила. Пощечину влеплять, конечно, не стала, но потребовала объяснений. Спицын улыбнулся, вынул из пиджачного кармана Фонину визитку, кратко на нее глянул и заявил:

— Я сейчас все объясню. Простите, господин Гусев, я не знаю, как вас по имени… Господа, прошу прощения, кажется, я подцепил вашу, Савва Севастьянович, манеру выражаться.

— Ничего-ничего, пользуйтесь на здоровье, — кивнул Старый.

— Анатолий, — рубанул Фоня. — Но лучше Рубеж.

— А по настоящему имени?

— Афанасий Макарович, — вновь представился Фоня куда более светским тоном.

— Благодарю. Так вот, если мы обратим внимание на часы нашего многоуважаемого Анатолия… Тьфу, Афанасия Макаровича, то сможем узнать не только московское время, но и массу всего другого интересного. Не так ли?

Афанасий насупился и сдавил воронку полотняной салфетки в кулаках так, что ткань натянулась и слегка затрещала.

— Деньги, значит, нельзя… вы себя презренным металлом предпочитаете марать?