Сто поэтов начала столетия - Дмитрий Бак

Тот никто который никогда // Октябрь. 2008. № 1.

Стихи // Звезда. 2008. № 2.

Новые стихи 2008 // Интерпоэзия. 2008. № 4.

8: Стихи // Знамя. 2008. № 8.

Ровный ветер: Стихи 2007 года. М.: Новое издательство, 2008. 136 с.

Ахейская песня // Октябрь. 2009. № 1.

Никакого обратно // Знамя. 2009. № 2.

Сказка на ночь. М.: Новое издательство, 2010.

Детектор смысла. М.: АРГО-РИСК, Книжное обозрение, 2010. 136 с. (Книжный проект журнала «Воздух»).

Онтологические напевы. N. Y.: Ailuros Publishing, 2012. 188 с.

Последний континент. Харьков: Фолио, 2012. 475 с. (Граффити).

Записки аэронавта. М.: Время, 2013. 512 с. (Поэтическая библиотека).

salva veritate. N. Y.: Ailuros Publishing, 2013. 136 с.

Юрий Цветков

или

«Непостижимость того что сотворено»

В поэзии за последние несколько столетий на всех языках перебраны и многократно перевраны абсолютно все стилистические возможности и интонации, полнота реестра допущенных к стихам чувств и античувств безусловно достигнута. В этой ситуации тотальной исчерпанности версий и манер абсолютно любая отдельно взятая манера немедленно модифицируется, варьируется, а следом – мигом начинает противоречить самой себе, а то и обращается в собственную противоположность, Упрямое следование поэтической метафизике, несмотря на ритмические и политические потрясения больше не выдерживает никакой критики, поскольку мелеет и гаснет в присутствии настойчивых авангардных попыток выйти за ее пределы. Верно и обратное – все сверхсмелые попытки вывести стихотворчество за пределы привычной поэзии также воспринимаются скептически – все, дескать, уже было, сама установка на новизну больше никак не может считаться новой. Может, все это и есть знаменитый и уже достаточно давно отступивший в прошлое постмодерн?..

Многие и многие читатели поэзии кожей чувствуют необходимость иной смелости – не решительности экспериментировать, но спокойного дара следовать традиции, однако не слепо, с оглядкой на все происходящее в поэзии в последние десятилетия. Юрий Цветков – один из сравнительно немногих нынешних поэтов, чье предназначение и состоит в подходах к осторожному и – одновременно – дерзкому, немодному обновлению традиционного стиха и, шире, традиционного поэтического мимесиса, принципа подражания реальности, при котором реальность полагается чем-то гораздо большим и значительным, нежели усилие поэта.

Я смеюсьИ пью холодный кофеИ старое виноПотому что бегу в соревновании столь равномНет иного пути, чем ночьИ противник мой солнца восход

Если в критическом эссе допустимы осторожные терминологические эксперименты в духе Юрия Цветкова, то я рискнул бы назвать его стихи поэзией non-fiction – и не только потому, что она накрепко сопряжена с его повседневным существованием, не только из-за того, один из разделов в его книге назван «Счастливый Юра Цветков». Здесь не только автор назван своим подлинным именем, но и оставлено в границах привычной реальности соотношение быта и поэзии. И в двадцать первом веке человек, оказывается, может, условно говоря, думать о красе ногтей и в то же время – не забывать истинное значение вроде бы давно скомпрометировавших себя слов: любовь, вдохновение и им подобных.

Я помню: каждый день был как откровениеЯ помню: любовь – это аура глазЯ помню: друзья – это бесценностьЯ помню: идеи мешали спатьЯ помню,я многое помню,я продолжу

Вдохновение такое, что после хотелось смертиМузыка – не укладывалось в сознании, какНочи – лучшее время годаЛюбимые книги – на полках и в головах

Я помню,еще я многое помню,я закончуНевозможно было счастливым быть настолькоВремя мстит нам за эту неосторожность

Почему эта предустановленная гармония мира по-прежнему возможна, всем ли она дана? Нет ли тут каких фундаментальных и модных различий – сословных, «гендерных», моральных? А вдруг зреть совершенство мира дается только мыслителям, отшельникам либо святым, либо «людям из народа» вопреки непатриотичным горожанам, либо, наконец, борцам за соцсправедливость, бунтарям, святым? По Цветкову, всех этих ограничений не существует, есть только один пропуск к наблюдению подлинной стороны вещей – умение понимать и воспринимать подлинное искусство.

Однажды Стендаль стоял перед фресками ДжоттоВ базилике Санта Кроче во ФлоренцииИ всматривалсяИ чем больше он всматривалсяТем больше понимал величие автораНепостижимость величия автораНепостижимость того что сотвореноВыйдя он едва не упал в обморокВ медицинской практике это получило названиесиндром СтендаляТак вот такое же ощущение как впрочем у многихУ меня в юности было перед жизньюПожалуй больше чем перед произведениями искусстваЕе чудо тайна и сила всегда большеЯ это физически чувствовал

Это стихотворение (по его заголовку назван сборник стихов) для Юрия Цветкова программное, именно так его и квалифицируют все пишущие о его поэзии. Между тем, все здесь обстоит не так просто. Стендаль был утонченным знатоком искусства, его (это легко видеть из книг и статей) увлекало в первую очередь совершенство мастерства, известного ему до последних тонкостей. Это благоговение перед творением художника, конечно, знакомо всякому, кто видел Джотто в флорентийском Санта Кроче, в Ассизи, в капелле Скровеньи в Падуе. Перенос «искусствоведческого» синдрома Стендаля на эмоцию восприятия совершенства жизни, казалось, должен был бы с непреложной логикой содержать религиозную составляющую – например, в духе знаменитого «благоговения перед жизнью» Альберта Швейцера. Но – ничуть не бывало, в «синдроме Цветкова» нет ни малейшей доли трасцендентности. Нет метафизики, нет восхищения техникой художника, актом творения Творца. Что же есть, спрашивается? Что означает эта загадочная формулировка «вот такое же ощущение как впрочем у многих У меня в юности было перед жизнью»? И если это ощущение и вправду дается «многим», в чем тогда особый дар видения нашего поэта – неужели в том, что он способен радоваться простым человеческим радостям?

Мне часто снится сонЯ старыйСижу в глубоком вольтеровском креслеА за спинойЗа спинкой креслаСтоят две взрослые красавицы-дочкиИ я понимаю,Что я абсолютно счастливый человек,

Это и в самом деле чувство, доступное многим и многим, все тут, как в жизни: излишне уточнять – у Юрия Цветкова на самом деле две дочери, все тут «по правде», не понарошку. Неотличимость художника от обычного человека, его глубокое родство со всеми окружающими – все это зримо противоречит «синдрому Стендаля», доступному лишь тонкому знатоку искусство. В цветковском изначальном и важнейшем чувстве причастности к истинам нет места знаточеству – в этом заключается значимое и смыслотворное противоречие его главной декларации термина, давшего название книге.

Каждая смерть приближает твоюТак я думал, когда умирали даже малознакомые людиСоседи, с которыми едва здороваешьсяИли люди, с которыми прожил какую-то часть жизниИли с которыми связана какая-то историяИли представление о чем-либоНапример, о любвиОдна пожилая параОни любили друг друга очень красивоДаже в старости, я помню…Еще в детстве я задумывалсяПочему это такПочему становится больноКогда умирают даже малознакомые тебе людиСтановится больноКак будто ты теряешь что-то очень дорогоеИ я понял в чем делоКаждая смерть приближает твою

Замкнутый круг // Октябрь. 2008. № 9.

Счастливый Юра Цветков // Интерпоэзия. 2011. № 2.

2011 // Интерпоэзия. 2014. № 4.

Синдром Стендаля. М.: ОГИ, 2014.

Олег Чухонцев

или «Участь! вот она – бок o бок жить и состояться тут…»

Помню холодок от самых первых по-настоящему прочитанных строк Чухонцева, очень давних:

…И уж конечно, буду не ветлою,не бабочкой, не свечкой на ветру,– Землей?– Не буду даже и землею,Но всем, чего здесь нет. Я весь умру…

Русский поэт рано или поздно непременно приходит к «горациевским» вопросам, запечатленным в пушкинском и державинском «Памятниках», думает и пишет о той инстанции, которая возникает (или исчезает) в его слове, за его словом, после… О том задумывается, что будет в подлунном мире, где будет жив какой-то иной пиит, а пишущего «эти строки» – уже не будет. С Чухонцевым такая предельная, предполагающая взгляд за грань мира сего задумчивость случилась, как видим, если не в самом начале «творческого пути», то все же в пору издания первых (пусть и сильно отсроченных во времени) сборников «Из трех тетрадей» и «Слуховое окно».