Сто поэтов начала столетия - Дмитрий Бак

Чухонцев – поэт, в присутствии которого меняется геометрия современного лирического высказывания, искривляются в силовом поле культурных контекстов привычные траектории чтения и понимания стихов. Так в эйнштейновой теории параметры реальности зависят от системы отсчета, линейные размеры тел изменяются, если они с околосветовой скоростью летят мимо взгляда покоящегося наблюдателя. Кто-то меняет контуры вещей буквально – с рубанком или компьютером в руках. Иные порождают метаморфозы предметов и событий самим своим присутствием, – помните умонесовершенную дочь Сталкера, взглядом передвигающую стакан в финале фильма Андрея Тарковского? Да, Чухонцев не создал собственной поэтики, но его негромкий отказ от разработанной и патентовано-оригинальной манеры письма – поэтик многих тяжелей.

Вечный запах стираного белья,это сохнет бедная плоть твоя,пропитавшая пoтом уток с основой,выжми эту жилу, конца ей нет, разверни краяи начни по новой.

Выжми эту жилу, проверь на свет,где не бош, а босх развернул сюжети распял его на кривой веревкедля слепых, ковыряющих пальцем ноль,как саму материю тратит мольвроде звездной татуировки…

Это сопряжение низких истин быта и возвышающего обмана смысла дорогого стоит. Читая стихи Чухонцева последних лет, о былых метафизических его горациевских вопрошаниях не сразу и вспомнишь. А может, и вспоминать-то не нужно?..

После лирики, после эпоса // Арион. 2001. № 2.

Фифиа // Новый мир. 2001. № 11.

– Кыё! Кыё! По колена стоя в воде… // Знамя. 2002. № 5.

Стихотворения // Арион. 2003. № 1.

Меликой и вокабулами // Знамя. 2003. № 4.

По мосткам, по белым доскам // Новый мир. 2003. № 4.

Фифиа. СПб.: Пушкинский фонд, 2003. 46 с.

Из сих пределов. М.: ОГИ, 2005. 320 с.

Три стихотворения // Знамя. 2006. № 3.

Ещё элегия // Знамя. 2007. № 9.

Стихотворения // Арион. 2008. № 2.

Однофамилец. М.: Время, 2008. 128 с. (Поэтическая библиотека).

К небывшему // Знамя. 2010. № 1.

Стихотворение // Арион. 2010. № 3.

Из книги перемен // Иерусалимский журнал. 2010. № 33.

Общее фото // Знамя. 2012. № 10.

голоса // Арион. 2013. № 4.

Стихи // Дружба народов. 2014. № 1.

Розанов прав // Знамя. 2015. № 1.

Елена Шварц

или

«Мы живем на горячей земле…»

В лирике Елены Шварц мир увиден и представлен читателю словно бы через увеличительное стекло. Предметы и эмоции укрупнены, усилены, броско раскрашены, остаются самими собою, их «увеличение» происходит помимо символизации либо условного обобщения. Море остается морем, не превращаясь в «свободную стихию», стог сена не утрачивает хрусткую и колкую мягкость, не оборачивается перифразом библейских сюжетов, связанных с волами и яслями. Подобная «телескопическая» оптика у Шварц может принимать разные модификации, в зависимости от масштаба увеличения, от фокуса наведения. Вспомним полузабытое: чтение мелкой и неразборчивой скорописи через увеличительное стекло. Можно выхватить из строки одну-две литеры, но тогда все слово целиком будет уже не прочесть, его очертания расплывутся, словно контуры предметов в кривом зеркале из комнаты смеха. Телескоп выполняет функции микроскопа, будучи наведенным не на отдаленное и вообще не различимое глазом, но – на близкое и обыденное. Микроскоп в этой ситуации давал бы картинку отдельных тканей, клеток, молекул, телескоп сохраняет целостность объекта, приближая – не подвергает зримое аналитическому расщеплению.

Над ядром земным, обжигая пятки, пробегать,Рассыпаясь в прах, над морями скользить,Солью звезд зрачки натиратьИ в клубочек мотать жизни нить.

Эта вселенская картина в стихотворении («Времяпровождение № 3») завершается земной и конкретной мизансценой:

Вот собака бродячая, как несчастье,Я не Бог – я жалею собак.

Предметы, понятия, явления, эмоции здесь не превращаются в отвлеченные символические конструкции, но остаются собою, однако многократно усиливают свое последействие в мире, где буквально все усилено, напряжено до предельного накала. Здесь любая искра превращается в молнию, как правильно замечено в одной из содержательных статей о лирике Елены Шварц. В одном из стихотворений-манифестов Шварц речь идет о простом говорении, ежеминутном речетворчестве, увиденном в перспективе абсолютного языка, слова, пребывшего в начале времен:

В кожу въелся он, и в поры,Будто уголь, он проник,И во все-то разговоры –Русский траченый язык.Просится душа из тела,Ближе ангельская речь.Напоследок что с ним сделать –Укусить, смолоть, поджечь?

«Библейская» серьезность тона преобразует контуры реальности, состоящей будто бы прямо и непосредственно из первообразных стихий, из которых особенно важен для Шварц огонь во всех его ипостасях – от уничтожения до преображения вещей.

Саламандра нежится в огне,Дымом дышит,Пьет золу.Жарко ей и больно ей в воде,В воздухе ей душно –На земле ей скучно.Ты одна – насельница огня,Ты живешь и в сердце у меня…

Лишь изредка суть ключевых событий прямо названа по имени, непосредственно связана с преображающим пламенем первотворения и воскресения. Тем важнее эти прямые реплики выделить и услышать:

Когда во Гроб нисходитОгонь святой, текучий…

Поэзия Шварц – вся, целиком всерьез, ирония и самоирония здесь если и присутствуют, то скрыто и неявно, не будучи обращены на конкретные события и лица. Почему так? Думается, оттого, что в стихах господствует избыток зрения, излишек осведомленности, что порою обессиливает речетворца, лишает его возможности не только открывать новые горизонты в слове, но и вообще произносить слова, высказывать мнения. Вспоминается одна из парадоксальных сентенций Подпольного человека у Достоевского: «Я поминутно сознавал в себе много-премного самых противоположных тому элементов. Я чувствовал, что они так и кишат во мне, эти противоположные элементы». Какой из элементов отпустить на волю, облечь в слово и поступок? Что ни реши – все будет недостаточным и неполным, поскольку прочие «элементы» останутся втуне. Ни в коем случае не стоит напрямую сопоставлять больное подпольное сознание героя Достоевского с взглядом на мир, зафиксированным в поэзии Шварц. Однако сугубая серьезность и наличие избыточных познавательных и изобразительных возможностей всерьез затрудняют высказывание:

Когда я в бездну жизни собственной гляжу –Чего я только там ни нахожу –Как бы в разверзшейся воронке под ногами –Что было так давно, что было с нами…

В книге «Вино седьмого года» эта интонация высокой растерянности и неуверенности достигает порою трагического накала, мотив смерти становится едва ли не самым частым, повторяемым почти назойливо:

Мы ничего уже не значим,Нас как песок ссыпают в смерть.

Важно подчеркнуть, что речь в большинстве случаев идет не о смерти человека, но о смерти автора, смерти высказывания, проистекающей из чрезмерных выразительных возможностей поэтического зренья. Старение слов, увядание нот – одна из магистральных тем в стихах Шварц последнего времени, именно это стопорящее смысл движение воспринимается поэтом как нечто подобное толстовскому «арзамасскому ужасу», как факт присутствия смерти в повседневной реальности.

Неделю вот уже вокруг меняСмерть прыгала и ласково смеялась…

Боренье со смертью напоминает ночную борьбу Иакова, оборачивается исконной для подлинного поэта молитвой о сохранении речи:

Свечи трепещут, свечи горят,Сами молитву мою говорят.То, что не вымолвит в сумерках мозг,Выплачет тусклый тающий воск.Зря ль фитилек кажет черный язык,Он переводит на ангел-язык.Что человек говорить не привык –Скажет он лучше, вышепчет сам,В луковке света мечась к небесам.

Движение смыслов в рамках универсальной смысловой ситуации в лирике Шварц (с поправкой на неизбежный схематизм подобных конструкций) я бы рискнул описать так.

Шаг первый. Ситуация здешнего бытия (можно было бы сказать более прямо, хоть и более витиевато: здесь-бытия) изначально трагична, в том числе из-за избытка творческих сил, несводимых к жизненной прозе.

Шаг второй. Значит, необходимо сосредоточиться и приблизить усилие, способное преодолеть контуры привычного и конечного существования:

Посыльных можно в смерть послатьВперед – с пожаром, наводненьем…

Шаг третий. Однако в преображенном идеальном бытии избыток сил и зренья также станет абсолютным, поэт окажется, по словам Шварц, в «преддверье безвещного рая» (буквальная цитата содержит трудную инверсию: «Пока о жизни не забудет // Безвещного в преддверье рая»).