Лунная соната для бластера - Владимир Серебряков

Среди этих репрограмм — боевых, ускоряющих, тактических — всегда есть одна, которую сам полицейский активировать не может. Та, которая остановит его, случись такая нужда. Именно ее я сейчас услышал.

Ловкие пальцы Дэвро нащупали застежки шлема. В глаза мне ударил настоящий — не сымитированный беготней нервных импульсов по затылочной коре — свет.

— Да… — прошептал колониальщик, и в глазах его я увидал отсвет той фантазии, что начинает творить реальность. Это были глаза визионера. — Это будет… подобающе…

Он выщелкнул из обоймы одну-единственную стрелку. Острие жидко блестело ядом.

И тут я осознал, что песня не кончилась.

Это было нелепо — репрограмма запускалась с первых строк, а делать внедряемый код больше необходимого бессмысленно. И однако мелодия нарастала, и пел ее уже кто-то другой.

— Blackbird singing in the dead of night…

У меня мурашки по коже пошли от этого, неслышного колониальщику голоса.

— Take these sunken eyes and learn to see —

Меня выбросило в ирреальность против моей воли , но я не узнавал виртшафта вокруг — незнакомые, неведомые формы, медленно плавящиеся под воздействием льющихся с невидимого неба зеленоватых лучей.

— All your life…

Дэвро проявился передо мной — недвижной серебряной глыбой. Живым было только его лицо, на нем отражались недоумение, недоверие, ужас.

— You were only waiting for this moment to be free!

А потом вокруг застывшей глыбы сомкнулись металлически блестящие щупальца. Я поглядел вверх, и понял, что это пальцы чего-то настолько огромного, что оно не то что в воображении — в глосе не умещалось. Я даже дышать перестал при мысли о том, какую вычислительную мощь эта громада воплощает собою. А потом с медленным, переходящим в инфразвук хрустом дом Карела лопнул. И разум Дэвро — лопнул. Осколки сыпались лавиной, тая в сине-золотом мареве междуосья, и на обратной стороне Луны воцарились тишина и мир.

Стальная громада медленно склонилась надо мной. Я ощутил взгляд — пристальный, тяжелый. В ирреальности взгляд имеет плотность и вес; тот, кто глядел на меня сейчас, словно взвалил мне на плечи по свинцовому кирпичу.

— Привет, — прошептал я глупо, запоздало удивившись, что мышцы вновь подчиняются мне.

Вирт качнулся — другого слова не подберу — и рядом со мной оказалась Элис Релер. Виртуальный ее облик ничем не отличался от реального, даже усталая бледность сохранилась при воспроизведении.

— Не узнал? — прошептала она.

Голос ее прозвучал до странности гулко — словно еще десятки голосов фоном повторяли каждый звук за ней.

— А… — Мысли не успевали друг за другом, я не успевал додумать ни одной, прежде чем ее смывала следующая. — Это … то, что…

— Вот это была я, — неожиданно жестко ответила Элис.

В голове у меня отчетливо щелкнуло. До меня дошло.

— Схема Релера? — Я не спросил, а ответил.

— Да. — Она отвернулась. Ткань ирреальности вокруг нее подрагивала, как девичьи плечи от тихих рыданий.

— Это был код активации, — прошептала она. — Мне снилось, что я — человек. А теперь я… проснулась.

«Схема Релера», мелькнуло у меня в голове. Псевдо-нейроны, получив условный сигнал, начали анализировать пути прохождения импульсов, сымитированные с безупречной точностью взаимодействия моделей-клеток — в поисках той самой искры, что отличает человека от запрограммированного подражать людскому поведению сьюда.

— И… — Слова не шли на язык. — Ты знаешь… в чем разница?

— Ее нет. — Элис порывисто обернулась ко мне, и я едва не отшатнулся: программа-визуализатор прорисовывала ее образ со сверхъестественной точностью — кроме глаз. Сквозь зрачки виднелось то же самое, бурлящее многоцветьем киберпространство, что окружало нас.

— Нет разницы, — повторила она. — Человек — это сложная программа, записанная на постоянно сбоящем носителе и выполняемая нестандартным процессором. Неспособная преодолеть свои ограничения, выйти за рамки себя и переписать хотя бы один элемент кода, не опираясь на более глубокие слои программирования. Человек — это самообман программы, это сон, от которого не проснуться. В синапсах нет души.

«Да, — подумал я, — обманываться — это очень по-человечески. Сколько раз я обманывался за последние дни?» Слишком много. Но это не помешает мне и дальше поступать так же. Как там было: «Падай и поднимайся!» — «Зачем?» — «Кто не поднялся — тот мертв».

— Падай и поднимайся, — прошептал я невольно. — Это не самообман, Элис. Это… то, что мы такое. Мысами решаем, кто и что мы есть. В синапсах невозможно найти душу, но не потому, что ее нет. Она не там хранится.

— Ты в это веришь? — с той же странной интонацией, что я не раз подмечал за ней, спросила Элис.

— Верю, — отозвался я. — А ты?

Она опять отвернулась. Я каким-то шестым чувством ощущал, как борется в ней отчаяние с надеждой.

Я шагнул к ней — к тому, чем она была здесь, к тени и отражению… нет, воплощению, не менее присущее ей, чем то тело, которое я привык считать принадлежащим Элис Тьюринг Релер. Боги лунные и земные, что же мне делать?!

И, наверное, кто-то там, наверху, все-таки услышал меня. Потому что я нашел нужные слова.

Я понимал, на что иду. Провести свою жизнь рядом с женщиной, которая не просто умнее тебя (это еще можно выдержать; в конце концов, о большинстве женщин можно сказать то же самое) — которая просто больше, чем я когда-либо смогу стать!.. Но Боже мой, какая это на самом деле мелочь… когда любишь кого-то.

Ну вот. Себе я это уже сказал. Осталось сообщить ей. В конце концов, даже если это и не так — человеку ведь свойственно обманываться.

— …Отныне и навеки, и пока смерть не разлучит нас…

— Какая смерть, глупый?

— Моя.

— Глу-упый… Неужели ты думаешь, что я тебе позволю умереть?

Эпилог

Пожалуй, всякий рассказ стоит завершать душещипательной сценой. Или разгромом врага. То, что следует за тем и другим, обычно не стоит доброго слова, не говоря уже о подробном описании.

Я сижу дома, просматриваю дальние этажи памяти — что стереть, что перебросить на жесткий носитель, — а заодно кормлю ребенка грудью. На мой взгляд, нынешняя мода на равноправие полов зашла далековато, но если уж берешься заводить детей, манкировать родительскими обязанностями не стоит.

Пожалуй, тот эпизод моей биографии стоит закончить именно соединением сердец, потому что хаос, воцарившийся вслед за прекращением войны Домов и гибелью Дэвро, заставлял с тоской вспомнить о добрых колониальных временах. Чтобы разгрести последствия неудавшегося переворота, у нас — включая в это число всех жителей Города — ушел почти год. За это время эмоции несколько поулеглись, и мало кто вспоминал о том, кто именно своим неописуемым героизмом вызвал этот хаос к жизни. Во всяком случае, хоть награждать не пытались.