ЦРУ и мир искусств. Культурный фронт холодной войны - Фрэнсис Сондерс

К 1964 году эти люди уже были ходячими анахронизмами, членами уменьшающейся секты, упадок которой, хоть и не полный, казался обеспеченным волной отвращения и протеста против ценностей, ими защищавшихся. Их стали называть whifflebirds - термин, изобретённый одним нью-йоркским интеллектуалом для вымышленного существа, которое «летит назад по всё уменьшающейся окружности, пока не попадёт в собственную задницу и не исчезнет» [913]. А потом появились «новые левые» и «битники» - культурные преступники, которые раньше скромно ютились на краю американского общества, а теперь вышли на авансцену, провозглашая презрение к тому, что Уильям Барроуз (William Burroughs) назвал «хнычущей, неискренней тиранией бюрократов, социальных работников, психиатров и чиновников профсоюза» [914].

Джозеф Хеллер (Joseph Heller) в романе «Уловка-22» предположил: то, что Америка считала здравомыслием, было фактически безумием. Аллен Гинзберг (Allen Ginsberg) в 1956 году в своём «Завывании» оплакивал потраченные впустую годы: «Я видел, что лучшие умы моего поколения, уничтоженного безумием, теперь защищали радости открытого гомосексуализма и галлюциногенного гриба Peyote solitudes. Чавкая LSD, наполняя тело электричеством, читая поэзию голыми, идя по миру сквозь туман амфетаминов и наркотиков, «битники» защищали Уолта Уитмана (Walt Whitman; они считали его настоящим хиппи) от нападок профессора Нормана Пирсона Холмса (Norman Pearson Holmes). Они были потрёпанными мятежниками, которые стремились возвратить хаос, чтобы противостоять идеологии, которую представляли такие журналы, как «Инкаунтер».

Раздражённый этими событиями, 20 апреля 1964 года Сидни Хук (Sidney Hook) написал Джоссельсону: «В Европе существует театр абсурда, и в экзистенциализме есть философия абсурда. В США последним достижением среди интеллектуалов является «политика абсурда» с лозунгами «Долой Америку!», «Америка воняет!», «Да здравствует секс!» и т.д. Это действительно очень забавно - Мэйлер, Подгорец и другие им подобные. И у них есть новый и пылкий ученик - Джек Томпсон, проницательность и интеллект которого оставляют желать лучшего» [915]. У Томпсона, правда, хватило проницательности, чтобы остаться исполнительным директором Фонда Фарфилда.

В 1964 году отметили первый день рождения «Нью-Йоркского книжного обозрения» (New York Review of Books; самое влиятельное и престижное книжное обозрение в США. - Прим. ред.). Мгновенный успех управляемого Джейсоном Эпштейном и Робертом Сильверсом (Robert Silvers) обозрения ясно сигнализировал, что не все американские интеллектуалы были рады вращаться вокруг национальной безопасности по орбите холодной войны. Поскольку существующее единство взглядов стало на глазах распадаться, новый журнал сигнализировал о появлении новой, критически настроенной интеллигенции, могущей говорить о тех проблемах, по которым такие журналы, как «Инкаунтер», связанные «партийной дисциплиной», хранили молчание. Если раньше говорили о том, что все нью-йоркские интеллектуалы посредством какой-то поразительной алхимии образовали единый сплав с ЦРУ и другими функционерами холодной войны, то сейчас наблюдалась обратная реакция. Интеллектуальная элита неожиданно приняла готовность «Обозрения» критиковать империализм так же, как раньше они осуждали коммунизм. И, к ужасу ЦРУ, критика империализма стала идеологическим стержнем для интеллектуальной оппозиции войне во Вьетнаме. «У нас были большие проблемы с аудиторией «Книжного обозрения», особенно тогда, когда журнал стал таким антивоенным, и таким левым» [916], - вспоминал Ли Уильямс, не раскрывая меры, предпринятые против «Книжного обозрения». Правда, он также заметил: «Мы не нападали, мы защищались» [917].

Даже Майкл Джоссельсон не остался в стороне от новых веяний. Хотя он изо всех сил старался скрывать растущее разочарование в «американской имперской идеологии», конфиденциально всё же признавал, что был потрясён формой, которую это приняло. Несколько лет спустя он писал: «Опыт работы «с» и «для» «команды» стал действительно травмирующим... В 1950-х мы хотели поддержать исторические обещания Америки... во второй половине 1960-х наши ценности и идеалы были разрушены вьетнамской войной и другими бессмысленными действиями американских политиков» [918]. Гонка вооружений, бесславный полёт U-2 над советской территорией, операция в заливе Свиней, кубинский кризис - все эти грубые ошибки американской администрации подорвали веру Джоссельсона в «американское предназначение» и Белый дом. Даже Гарри Трумэн, при котором в 1947 году и появилось ЦРУ, сказал: «Средства, к которым прибегают спецслужбы, бросают тень на нашу страну, и я чувствую, что мы должны исправить это» [919]. С началом эры потепления во взаимоотношениях с социалистическим блоком Джоссельсон попытался отучить Конгресс от привычек холодной войны и подтолкнуть его к диалогу с Востоком. Повлиять на Конгресс можно было при помощи ПЕН-клуба (международная неправительственная организация, объединяющая профессиональных писателей и журналистов. - Прим. ред.), с которым Джоссельсон поддерживал тёплые взаимоотношения.

К середине 1960-х годов ПЕН-клуб имел 76 центров в 55 странах и был официально признан ЮНЕСКО самой представительной литературной организацией мира. Его задачи включали обещание избегать при любых обстоятельствах участия «в государственной или партийной политике». Именно декларируемая аполитичность и защита свободы слова гарантировали клубу международное расширение в годы холодной войны. Но правда и то, что ЦРУ прилагало все усилия, чтобы превратить ПЕН-клуб в проводник интересов американского правительства, аналогичный Конгрессу за свободу культуры.

Конгресс долго интересовался ПЕН-клубом, несмотря на разглагольствования Артура Кёстлера о группе «придурков», опасающихся, что кампания за культурную свободу «раздувает огонь холодной войны» [920]. Так он отзывался о руководстве ПЕН-клуба. Первоначально, усилия Конгресса были направлены на изоляцию Клуба от участников из Восточного блока. Конгресс опасался, что «коммунисты проникнут в организацию и будут влиять на её дебаты». «Мы готовы говорить с русскими писателями, русскими художниками, русскими учёными, - написал Набоков Ричарду Кроссману в 1956 году, - но мы не хотим встречаться и говорить с советскими бюрократами или советскими чиновниками на их территории. К сожалению... нам слишком часто противостоит именно этот тип подневольного советского бюрократа, напоминающего полицейского (синий костюм из саржи с прямыми плечами и мешковатые штаны), которого мы хотим избежать» [921]. Заинтересованный в ограничении влияния советских аппаратчиков Конгресс нашёл поддержку в лице секретаря ПЕН-клуба Дэвида Карвера (David Carver). Когда в 1956 году Джоссельсон узнал, что коммунисты решили «сделать большой рывок» на конференции ПЕН-клуба в Японии в следующем году, он легко убедил Карвера, задействовать «тяжёлую батарею» Конгресса - Силоне, Кёстлера, Спендера, Милоша и других.

Джон Хант, состоявший в международном ПЕН-клубе после публикации дебютного романа «Поколения мужчин», поддерживал «дружеские отношения» с Дэвидом Карвером, который, в свою очередь, действовал как неофициальный агент «Инкаунтера», распространяя экземпляры журнала на встречах клуба. В 1964 году Хант решил, что Карвер переутомлён и нуждается в помощи. Конгресс предложил помощь в лице Кита Ботсфорда, который, прежде чем вернуться в США и стать соредактором Сола Беллоу в литературном журнале «Благородный дикарь» (The Noble Savage), бежал из Южной Америки после фиаско Лоуэлла. Теперь он «снова оказался под рукой», чтобы помочь своему другу Ханту, и таким образом появился в лондонском офисе ПЕН-клуба осенью 1964 года. «Мне никогда не приходило в голову задаться вопросом: почему Ботсфорд внезапно поменял род деятельности, - рассказывал активист ПЕН-клуба. - Но теперь я думаю об этом, и это выглядит несколько странным» [922].

Французское отделение ПЕН-клуба пришло в бешенство, узнав о назначении Ботсфорда, о чем не замедлило сердито написать Карверу, требуя объяснений. Защищая назначение, Карвер сказал, что работал с Ботсфордом некоторое время «в полной гармонии и тесном сотрудничестве... [его] положение довольно просто. Английский исполнительный комитет назначил его моим помощником и представителем, и поскольку я одновременно являюсь генеральным секретарём Английского отделения и секретарём всей организации, я надеюсь, что он поможет мне в целом спектре моих обязанностей» [923]. Французы беспокоились не зря. Подозрения о характере связей Ботсфорда с Конгрессом за свободу культуры и о связях этой организации с американским правительством заставляли их бояться, что американцы пытаются подгрести ПЕН-клуб под себя. И они были правы.

Именно Кит Ботсфорд позвонил Артуру Миллеру в 1965 году и сказал, что хотел бы навестить его с Дэвидом Карвером. Миллер, который в это время был в Париже, немного знал Ботсфорда по «Благородному дикарю», в котором вышли два его рассказа. «Теперь он [Ботсфорд] говорил что-то о ПЕН-клубе, о котором я только что узнал», - вспоминал Миллер. На следующий день Ботсфорд прибыл в Париж с Дэвидом Карвером, который предложил Миллеру стать президентом международного ПЕН-клуба. «Ясно было, что их политика исчерпала себя, - писал Миллер позже. - Недавняя разрядка призывала толерантно относиться к Востоку, чего ПЕН-клуб в принципе не умел. Нужен был человек, чтобы начать всё с начала, и этим человеком стал я... Но я подозревал, что меня могут использовать и внезапно задался вопросом: могли ли наш госдепартамент, или ЦРУ, или аналогичные британские службы заварить эту кашу. Я решил выяснить это... основываясь на том, что я вскоре понял, ПЕН-клуб придерживался традиционной для холодной войны антисоветской позиции, но подобно западным правительствам пытался признать Восточную Европу, как устойчивую группу обществ, писателям которой можно разрешить новые контакты с Западом» [924]. Миллер позже рассказывал: «Мне казалось, что правительство хотело моего назначения президентом клуба потому, что они не могли иначе проникнуть в Советский Союз, и они полагали, что следом за мной туда могли отправиться их люди. Первого человека, который когда-то обратился ко мне по поводу ПЕН-клуба - я не помню его имени, - все считали «сотрудником». Люди говорили: «Да ведь ясно, что этот парень - агент». Но у меня не было доказательств, это были только слухи» [925].