Ворожей (сборник) - Владислав Сосновский

И так далее. В этом стиле.

– В разладе совесть с красотойИ рана эта – крест извечный…Красивых фраз До нас,При насИ после нас —Что капель в море.Откуда ж в мире столько горяИ столько боли каждый час?..

– отвлеченно закончила Чайка и снова возникла перед микрофоном в едином образе.

На какое-то мгновение у зрителей перехватило дыхание, а мне почудилось, что весь зал состоит из одного меня, смущенного, растерянного, захваченного ностальгическим страданием от утраты чего-то большого, сильного, но погибшего на выходе из детства.

Так или иначе, через минуту публика решила, что понимает то, что нельзя понять, и горячо зааплодировала, словно рукоплескала падающей звезде, пропадающей в никуда.

Оставшиеся выступления текли мимо меня. Я будто бы увяз в густом киселе смутных и беспредметных воспоминаний. Очнулся, когда в зале почти никого не осталось. Выбираясь, заметил на одном из сидений забытый кем-то носовой платок с кружевной розовой каймой. Представил себе его владелицу, сентиментальную зрительницу туманных лет, и эта случайно оставленная вещь каким-то странным образом снова соединила меня с Чайкой.

Но самой Чайки нигде не было. Я искал ее за кулисами, в коридорах, в фойе, и тревожное чувство покалывало меня, как заноза. Я даже постоял невдалеке от женского туалета, но в здании слышались чьи-то последние шаги, похоже, дамская комната тоже пустовала. Тогда я метнулся в раздевалку.

Сонная вахтерша в толстых очках вязала зимний шерстяной носок. Она удивленно взглянула на меня. Вешалка была почти пуста. Отдельно одиноко висела моя куртка.

Я облачился в нее, не ведая, что делать дальше: выходить ли в осеннюю слякоть, или еще раз пройтись по этажам. Какое-то шестое чувство заставило сделать несколько шагов в направлении коридора и там, в сумрачной его глубине, я увидел Чайку, сидевшую на подоконнике в смятой, придавленной позе.

Я бросился к ней, грохоча ботинками, как утюгами, по звонкому паркету, ощущая – что-то произошло. Но что?

На мое появление Чайка не отреагировала никак. Упавшие на грудь волосы закрывали ее лицо, но я почувствовал – Чайка плачет. По полу и подоконнику были рассыпаны деньги. Я перестал вообще что-либо понимать. Осторожно взял ее за плечи. Сквозь волосы темнел кончик уха.

– Что случилось? – как можно бережнее спросил я.

Глядя в пустоту, она убито произнесла:

– Они дали мне деньги за выступление. – И наконец, подняла на меня полные муки глаза. – Скажи, Олег, разве можно за стихи брать деньги? Закат из янтаря и крови не требует с нас ничего.

Что мог я ей ответить? Я прижал ее к себе и она, уткнувшись в мою куртку, разразилась горестными грудными рыданиями. Но эта тоска была еще чем-то, кроме сожаления о денежном эквиваленте поэзии.

Потом мы молча шли по мокрому асфальту темных улиц под маленькой, уютной крышей зонта. Ветер стих. Пахло хвоей и сыростью. Океан каким-то своим эфирным телом бродил по улицам, и не ощутить его было нельзя.

Каждый думал о своем. Мне было и хорошо, и грустно. Хорошо оттого, что я держал Чайку за худенькое плечо, и в этом плече моя рука угадывала ее всю, как дочку. От кончиков волос до самых мизинцев. Моя ладонь жила своей жизнью.

А грустно потому, что мысли и чувства Чайки, как, впрочем, и мои тоже, выплескивались за рамки уродливых предписаний общества. Но с этим ничего нельзя было поделать.

«Разве можно за стихи брать деньги?»

Вопрос был весьма непростой. Знала ли Чайка, что первые гонорары от литературы ввел в России Пушкин? Да и нужно ли было ей это знать? Она летала, даже когда читала стихи. Не грешно ли получать за это мзду? Не получали ее ни Хлебников, ни Рубцов, ни Ван Гог, ни Пиросмани, ни многие другие странствующие по миру певцы, художники, музыканты, к коим благоволил Господь, одаривая путников редким талантом, но лишая взамен всех мирских благ.

Мы остановились у провально темного подъезда Чайки. Она боялась надолго оставлять мать одну. Кто знает, какая мутная мысль могла посетить ее туманное сознание. Мать уже пыталась однажды послушать, с каким звуком работают вхолостую газовые горелки.

Чайка подняла на меня все еще печальные глаза, и я понял, что сегодня нам не лежать, обнявшись. Каждому нужно было побыть наедине с собой.

– Знаю, – произнесла Чайка. – Поэты, музыканты, художники тоже должны покупать хлеб. Но я так не могу.

– У Михаила Светлова, – сказал я, – есть шуточные, но горькие строчки, произнесенные как бы от лица его жены: «Миша, напиши стихи. Мне нужны боты».

– Грустно, – сказала Чайка. – Поцелуй меня.

Мне было жаль расставаться с Чайкой, но труба странствий была сильнее. Она звала, и ее звуки бродили уже где-то в крови. К тому же я знал, что расстаюсь с Чайкой ненадолго. Недели на две. Мне нужно было побывать в таежных бригадах сенокосчиков и написать о том, как прошла у них летняя страда. Чайка положила мне руки на плечи.

– Я буду ждать тебя, – сказала она печальным голосом, и у меня защемило сердце.

– Война кончилась, – бодро сказал я и легонько встряхнул ее за плечи. – Выше хвостик!

– Знаешь, что? – задумчиво спросила Чайка.

– Что?

– Вбирай все, что тебя окружает. Это и есть учение. А больше ничему не учись. Лети по ветру, как птичье перо. И тогда ты будешь счастлив. Если, конечно, ни за что не зацепишься. А зацепиться за земное очень просто.

На следующее утро я уже трясся над тайгой в гремящем вертолете. Словно боевой танк, несся он над лесами, реками и болотами, пугая своим рокотом вольные стада оленей, которые убегали от небесного шума неведомо куда.

В тот день дождь кончился, и нижнее пространство время от времени озарялось потоками солнца, и тогда душа моя пела и ликовала, ибо, наконец, начало осуществляться то, о чем мечтал я в далекой столице.

Сверху вся вода в тайге казалась расплавленным оловом, и вся она, рождавшаяся на снежных вершинах сопок, стремилась к Великому Океану.

Я вынул из кармана неотлучного странника и дал ему полюбоваться открывшимся необъятным видом, но вид сей, как, впрочем, и остальные, не выразил в его обличье никаких эмоций: костяной путник был, что называется зеркалом в той полной мере, о какой мы говорили когда-то с Чайкой. Он умел лишь вбирать и отражать. Монах был монахом, имевшим, возможно, душу, но не обладавшим и тенью сердца, хотя одно без другого было немыслимо. Для меня это казалось самым странным и непостижимым явлением, потому что даже звери обладали и тем и другим. Монах же имел лишь направление мысли, о чем и оповещал меня неоднократно посредством ниспосланной ему свыше энергии. Конечно, ему-то уж, монаху, зацепиться за что-либо было просто невозможно.

Два часа лета вытрясли из меня все внутренности. Я, понятно, налюбовался и тайгой, и голубыми сопками в снежных шапках, и бесчисленными извивами синих рек, но к концу полета меня, откровенно говоря, начало подташнивать. Соседи мои, трое эвенков или орочей – я не умел еще сходу определять национальности северян – и с ними две женщины с девочкой-подростком, летевшие, видимо, в свой таежный поселок, напротив, чувствовали себя превосходно. Будто сто двадцать промелькнувших минут были для них началом кругосветного путешествия, глаза их светились радостью, о чем-то они беспрестанно лепетали на своем древнем языке, а я натужно улыбался, точно понимал их лесную речь.

Среди прочих существовал в окрестностях Желтого города такой вид работ – таежный сенокос. У меня было задание: выяснить, как справляются с ним сенокосчики, какие у них трудности, и какая, в случае чего, нужна помощь.

Был между моих спутников еще один человек – такой кругленький, ушастый и вертлявый субъект. Он то и дело совался ко мне, пытаясь что-то объяснить, сообщить, обозначить, показывая рукой вдаль всего надземного мира. А лез он ко мне по двум причинам. Во-первых, ему доподлинно было известно, кто я и с какой целью пересекаю таежную ширь. Во-вторых, и это самое главное, ушастый в очках по имени Ефим Андреевич с редкой, похожей на кличку фамилией Бубырь был, как оказалось, главнокомандующим всех сенокосных бригад на том участке, куда мы летели. А стало быть, начальником многих дремучих болот, где люди Бубыря, как отважные воины, все лето сражались с непролазной травой среди туч гнуса и комарья. Тот народ, в основном, состоял из бродяг-бомжей, которые рады были после окаянной трущобной зимы вольно потрудиться в тайге, заработать денег и разлететься в лучшие края.

Где бродяг не хватало, Ефим Андреевич доукомплектовывал бригады молодыми рабочими того предприятия, где трудился сам в качестве заведующего хозяйственным отделом. Бомжей он подыскивал заранее, подкармливал их, обещал малахитовые горы, а затем забрасывал десантом в тайгу. По четыре, пять человек на стоянку, снабдив их продуктами на все лето. Раз в месяц он навещал подопечных, привозил по паре бутылок водки, почту и так… мелкие гостинцы. Работяги на него не обижались, хотя, как выяснилось позже, особой любви не питали. Сам же Бубырь в таких поездках загружался рыбой, икрой и следовал дальше, в другие бригады.