Ворожей (сборник) - Владислав Сосновский

Признаюсь, никогда прежде так тепло не млело мое сердце, потому что результат моей работы был вот он, передо мною, весь на виду. Но особенно почему-то дорога была мне гордость Севера. А он действительно гордился мною так, словно я был, по меньшей мере, Юрием Гагариным и одновременно – собственным сыном Севера Ивановича Калюжного. Я видел точно, что стал второй любовью Севера. После, конечно, моря.

Север почти ни с кем не разговаривал, а все смотрел на меня, приоткрыв рот, словно боялся что-либо упустить из того, что я мог изречь. Когда же я действительно что-то изрекал, глаза Севера Ивановича загорались необычайной радостью и подобострастием. Вообще-то, если бы это кто-то заметил со стороны, наверняка расхохотался бы. Но никто этого не видел. Все были заняты общественно важным событием – судьбоносным поворотом в строительстве нового причала.

Разумеется, помянули теплым и грустным словом прораба, Игоря Сергеевича Сысоева, а начальство торжественно поклялось помочь семье погибшего, состоявшей, тем более, из вдовы и троих детей.

Такая перемена в отношении ко мне Севера была для меня необыкновенно трогательной и, может быть, бесценной.

Впрочем, он и раньше относился к моей личности с нежным, хотя и грубоватым почтением. Нынче я превратился для него в какого-то чуть не президента, вице-адмирала мирового флота и бог знает, кого еще, пред кем не снять морской фуражки просто невозможно.

В тот знаменательный день, несмотря на уважительные взгляды Севера Ивановича, я как-то незаметно и здорово наклюкался, чему не препятствовало даже начальство, которое, впрочем, и само немало подогрелось. Словом, праздник удался. Правда, Северу Ивановичу пришлось тащить меня, несмотря на поврежденный корпус, чуть ли не на себе к месту моего нового жилища. Остаться на прославленном мною же причале я почему-то наотрез отказался. Впрочем, в телецентре меня должна была ждать Чайка.

Север волок меня по темным сырым улицам, ухватив под мышку железной своей лапищей.

Чайка действительно уже ожидала моего появления, сиротливо стоя у подъезда, так как ключей у нее не было. Нужно ли говорить, какое с моей занесшейся писательской стороны это было свинство.

Север бережно сдал меня, что называется, с рук на руки и лишь после того, как дверь за нами защелкнулась, удалился восвояси с чувством исполненного долга.

Помню, Чайка раздевала меня и снимала мокрые ботинки, потому что всю дорогу сыпал мелкий, промозглый дождик, а ноги мои не выбирали пути. Потом уложила в постель, и я тут же провалился в глубокую черную яму.

Утром она варила кофе и не укорила меня ни единым словом, лишь глаза у Чайки были полны тяжелой грустью, и от этого мне было в тысячу раз стыднее, чем если бы она вылила на меня ушат брани.

Я должен был идти в редакцию, но чувствовал, что не в состоянии вести какие-либо переговоры. Тогда я позвонил Михаилу Степановичу и сухим деревянным языком соврал, что немного простудился и явлюсь завтра.

– Что ж, – сожалея, вздохнул редактор. – Выздоравливайте. А то у меня для вас горит срочная командировка. Я пришлю с нарочным баночку брусничного варенья.

– Не надо! – испуганно крикнул я. – У меня все есть. Только день отлежаться.

– Добро, – согласился Михаил Степанович, который, конечно, догадывался или точно знал об истинной причине моего нездоровья. – Но завтра ко мне ровно к девяти.

Я с облегчением повесил трубку, словно мне вырвали больной зуб.

Тогда Чайка тоже позвонила в свою библиотеку и тоже сказалась больной, чтобы помочь мне «отлежаться». И вот за эту дружескую поддержку я готов был целовать Чайке руки, ноги, носить на руках и поставить ей памятник в центре Города. Она напоила меня каким-то травяным отваром, и через пару часов я был в полном порядке. Но Чайка уложила меня в постель. Я снова спал безвестное время. Когда открыл глаза, комната была пустой. За окном все так же дробно топтался дождик. Вдруг отворилась дверь, и на пороге появилась она, как всегда приветливо ласковая и легкая. Было в ее лице нечто покойно радостное и благодарное за что-то всему миру. Впрочем, это было ее обычное состояние.

– Собирайся, – скала она. – Мы идем на вечер поэзии. Меня пригласили почитать свои стихи.

Еще одна неожиданная страничка открылась для меня в книге Чайкиных талантов. Жизнь продолжалась, будто и не было смертельной опасности, раненых, погибших.

Для проверки готовности населения к стуже на улицы выкатилась настоящая осень. Прямо над крышами домов она тащила косматые тучи, орошавшие прохожих мелким дождем. Холодный воздух заселялся в город прямо с океана. Трепал полы плащей, лез под одежду, и я с грустью подумал: вот и кончилось безбрежное, золотое лето.

Мы шли, обнявшись, под шуршащим от дождя зонтом Чайки на автобусную остановку. Шли быстро, почти бежали, чтобы превозмочь непогоду и поскорее скрыться от сырого дыхания осени.

Наконец, втиснулись в автобус. Пассажиры тесно прижали нас друг к другу. Во мне снова вспыхнуло желание. Чайка почувствовала, поняла его, взглянула на меня, и глаза ее возбужденно, обещающе заблестели.

– Ты хулиган, – сказала она. – Но мне это нравится.

Дворец Культуры, где Чайке в числе прочих поэтов надлежало читать стихи, являл собою утонувший в осени стеклобетонный корабль, чем-то напоминавший типовой аэропорт.

В вестибюле Чайку ожидала стая звонких знакомых, бросившихся на нее всей гурьбой, как только мы вошли. Это были, в основном молодые почитатели музы, шумные, неуемные, поджигавшие все на своем пути горящими восторженными глазами. Они буквально унесли Чайку за кулисы на своих вдохновенных руках, и я в одиночестве отправился слоняться по коридорам, так как до начала выступлений было еще минут двадцать.

На стенах висели картины местных художников, обожавших, как видно, свой край и ваявших исключительно океан, прибрежные скалы и яркие закаты. Были здесь и портреты капитанов, рыбаков с задубевшими, пропитанными солью и спиртом лицами.

Что говорить, конечно, мне не терпелось увидеть Чайку в новом, необычном качестве выступающей поэтессы. Но какое-то сложное чувство волнения, смешанного со страхом, ерзало внутри, не давало покоя. Я представлял себе воздушную, хрупкую Чайку в фокусе сотен глаз и не знал, как прозвучит ее голос со сцены, как примут ее зрители и чем может обернуться неудача.

Понять стихи Чайки, скорее всего, было непросто. Мир ее красок, ощущений и символов мог обрушиться, как ливень. Все ли угадают, что этот ливень сотворен из снов, фантазий и радуги между ними…

С высоты своего полета Чайка видела многое. И скорее всего, пела то, что видела. Но как к этому отнесутся те, кто внизу? Поймут ли? Оценят?

С таким чувством тревоги и волнения я пробрался в зал. Народу собралось довольно много. Температура моих опасений поползла вверх. Наконец, шум стих, и занавес из синего бархата поплыл в разные стороны.

Веселым, подпрыгивающим шагом вышел отутюженный ведущий и радостным голосом затейника объявил о начале вечера, в программе которого значились выступления бардов, поэтов, певцов, пляски и всяческое веселье для отдыха.

Но вот явился первый поэт и прочел зрелую, хорошую поэму. Я же, к своему удивлению и радости, узнал в стихотворце Гену из «Ласточки», который первым в этом городе вызвался мне помочь.

Зал благодарно зашумел аплодисментами. Две остроносенькие девушки рядом со мной так горячо били в ладони, что я понемногу начал успокаиваться. Потом прозвучало несколько славных песен местных авторов, и нудьга во мне совсем улеглась. Я уловил тональность вечера и подумал, что в этой аудитории светлые призраки стихов Чайки будут приняты как должно.

Наконец, вышла она. Издали совсем маленькая. Русоволосая Дюймовочка. Я попросил Наблюдателя поддержать Чайку, помочь и вдохновить. Но этого и не требовалось. В ней не было и тени растерянности или волнения. Казалось, она вообще не знает ни того, ни другого.

Чайка вышла к микрофону, словно из другого мира, и предстала перед всеми, облитая светом рампы, чтобы поведать об иной стране, измеренной ее собственными крыльями.

Она смотрела куда-то поверх зала и читала незнакомым мне голосом неизвестные стихи. Вдруг я услышал, как бьется мое сердце где-то в середине горла, потому что Чайка неожиданно раздвоилась. Одна ее половина, один эфирный слепок оторвался от дощатого пола сцены и взлетел над зрителями, другой же остался внизу, продолжая ровное стихочтение. А вернее – стихосозидание. Похоже, в те минуты я забыл, что легкие нуждаются в кислороде.

Смысл несложно сложных стихов Чайки заключался в том, что человек рожден для радости, а не для удовольствия, ибо радость – в отдаче, а удовольствие – в получении. Что знание в нас самих, а не снаружи. Что все свойства мира хранит и малая частица чего угодно, и если научиться слушать и видеть даже ничтожной долей, можно постичь тайны своих возможностей. А они безграничны. Бездонны. Как глаза рыб, полет птиц или цветение розы от начала до бесконечности.