На железном ветру - Виктор Егоров

— Куда его?

— Обыскать.

С Михаила содрали пиджак, вывернули карманы брюк.

— Сигареты, спички, деньги... сто сорок франков.

— Посадите на стул. Да простыню, простыню, черт возьми!..

Двое рывком поставили Михаила на ноги, подвели к стулу, и едва он сел, как третий, лысый, с серповидным шрамом на подбородке, охватил его от шеи до пояса простыней и крепко — не пошевелить рукою — притянул к спинке.

Прямо перед Михаилом было окно, а чуть левее — письменный стол и кресло. Около кресла все еще стоял бледный, растерянный Юрий. И Михаил механически отметил, что возня заняла не более минуты.

— Выйдем, господа, — услышал он за спиною голос Лаврухина. — Это и тебя касается, Юрий. А вы, Шевелев, пока составьте общество господину чекисту.

— Чекисту? Шутите, Алекс...

— Хотел бы. Смотрите за ним в оба.

Густо, до корней волос покраснел Юрий и стремглав выбежал из комнаты. Истина дошла до него. В сердце Михаила шевельнулось нечто, похожее на чувство жалости к этому юнцу, попавшему под жернова тайной войны. Но тотчас его оглушила саднящая мысль: «Ты побежден». Побежден? Нет, нет, нет... Он не желал смириться с поражением. Мозг сбросил оцепенение, и мысли помчались густым потоком, захлестывая друг друга, громоздясь, как льдины вскрывшейся по весне реки. Побежден? Предательство? Антон? Чепуха! Антон имел более выгодный случай взять его — с негативами в кармане. Нет, предательства не было. Просто он допустил ошибку. Где? Когда? А тогда, когда сбросил со счетов Лаврухина. Но почему я не мог его сбросить? А потому... Тебя должна бы насторожить его сугубая скрытность. Эмма Карловна не знала его адреса, хотя имела с ним дела. Эту скрытность ты обязан был сопоставить с образом действий Алекса Ферро, для которого так же характерно желание оставаться в тени.

— Ты что ж, любезный, в самом деле чекист?

Михаил повернул голову. Рядом, в кресле, которое он покинул несколько минут назад, развалясь сидел человек лет тридцати пяти, в коричневом костюме с золотой брошью в галстуке. У него было костистое, обтянутое желтоватой кожей лицо, крупный дугообразный нос и холодные, ничего не выражающие глаза. В интонации, в произношении гласных угадывался армейский шик, некогда распространенный среди провинциального офицерства. Он говорил «лубэ-эзный», «в самём дэ-элэ».

Михаилу этот бывший офицерик со своим гарнизонным шиком показался до такой степени неправдоподобным, музейным, далеким от современности, что он улыбнулся.

— Смэ-эяться изволите?

«А ты хотел, чтобы я плакал? Не получится, господин живой труп», — вертелось у Михаила на языке.

Он промолчал. Музейный русский язык этого типа вызвал в нем ощущение превосходства. Он сумел успокоиться, привести в порядок мысли. Нет, он не совершил ошибки. Тут другое — самонадеянность. Он не допускал, что построенную им цепочку причин и следствий так легко разорвет непредвиденная случайность... Но цепочка разорвана, он попался, и надо немедленно приспособиться к новым условиям. Что его ждет? Выдача полиции? Вряд ли. Сейчас Лаврухин наверняка расспрашивает о нем Юрия. Что бы тот ни сказал, Лаврухин понимает: советский разведчик не случайно очутился в его квартире — нащупана вербовочная кухня. Этого достаточно, чтобы Лаврухин отбросил мысль о выдаче. Ведь в полиции Михаил наверняка расскажет все, что ему известно о деятельности Брандта и Лаврухина. Остается смерть. Но сомнительно, чтобы его убили в квартире. Много возни, да и опасно... А ведь Лаврухин, по словам Эммы Карловны, собирается получить французское гражданство. Ему нельзя рисковать — малейшее подозрение, и с мечтой о гражданстве придется распроститься. Вот где его уязвимое место...

Быстрой пружинящей походкой вошел Лаврухин. И Донцов отметил: хромота его совершенно сгладилась.

— Оставьте нас, Шевелев.

— Слушаюсь.

Лениво, точно невыспавшийся кот, горбоносый поднялся с кресла.

— Мэжду прёчим, Алекс, — пренебрежительно роняя слова сквозь зубы, проговорил он, — парень вэсэльчак. Я бы на вашем мэсте...

— Хорошо, Шевелев, идите.

Лаврухин сел за письменный стол.

— С приездом, господин Донцов, он же Лентович. Давно изволили прибыть из Москвы?

В тоне его не было ни злорадства, ни издевки, ни жесткости, — казалось, он разговаривал с добрым знакомым.

Михаил молчал. Не потому, что не хотел признать себя Донцовым — это ничего не изменило бы, и не потому, что не хотел назвать срок приезда — срок он мог бы назвать любой. Престо он предоставлял говорить Лаврухину в надежде, что тог, возможно, откроет свои намерения.

— Я вас узнал сразу. Помните Баку, опиумокурильню? — Он подошел к журнальному столику, взял сигареты, вернулся на место. — Желаете закурить? — Улыбнулся. — Хотя, конечно, вы спеленуты, как младенец. Прошу прощения за причиненные неудобства. Ничего не попишешь. Мы на войне. Кстати, я тогда, кажется, подстрелил вашего напарника?

Время милостиво обошлось с Лаврухиным. Конечно, поредели волосы, щеки стали жирноваты, обозначилась дряблость вокруг рта — в остальном же он остался таким, как тринадцать лет назад. Впрочем, теперь ничего в нем не напоминало бывшего офицера. Неторопливая, без металлических ноток речь, строгий черный костюм, накрахмаленная рубашка, галстук неярких тонов — преуспевающий делец.

— Да, господин Донцов, много воды утекло с той поры. — Голос его зазвучал проникновенно. — Ведь вы были влюблены в мою сестру? Не так ли? Что же не спросите о ее судьбе? Не интересует? Да, мир полон случайностей. При определенных условиях мы могли бы стать родственниками, а стали врагами. И вы в моих руках. О нет, я вовсе не хочу вас унизить. Напротив, я лучше, чем кто-либо другой, понимаю, сколько изобретательности, ума и воли потребовалось вам, чтобы выйти на меня. Не сомневаюсь и в том, что знаете вы гораздо больше, чем я мог бы предположить. Вы умный человек, крупный разведчик. Именно это обстоятельство и вынуждает меня беседовать с вами. — Лаврухин подался вперед, почти лег грудью на стол. В самом движении, в прищуре глаз было что-то по-лисьи вкрадчивое. — Мне необходимо знать: из каких источников и что именно вам известно.

«Губа не дура», — подумал Михаил. Мысль, верно, отразилась на его лице, потому что Лаврухин с легкой усмешкой проговорил:

— Я понимаю вашу иронию. И ваше молчание мне понятно. Молчание — золото. Более того, попади я в ОГПУ — вел бы себя точно так же. Но вы не учитываете некоторых особенностей своего положения. Тот, кто попадает в ОГПУ, находится под охраной закона. Он сохраняет надежду на счастливое стечение обстоятельств. Словом, у него есть в запасе время. Понимаете, время. У вас, Донцов, времени нет, ибо закон для вас — я. Видели Шевелева? Патологическая ненависть к большевикам, к чекистам — в особенности. В восемнадцатом они шлепнули его папашу. Кроме того, тысячью кровных десятин земли в Курской губернии ныне владеет колхоз. Дай-ка я волю этому Шевелеву, как полагаете, что с вами будет? А вот что. Укол морфия, затем под видом пьяного вас выводят из дома, сажают в автомобиль — он, кстати, наготове у подъезда — и везут куда-нибудь в сторону Таверни. К тому времени стемнеет, автомобиль свернет в лес и остановится на берегу речки. Вас вытащат, Шевелев воткнет вам под ребра нож — он мастерски владеет ножом, к трупу привяжут камень и бросят в воду. Документов у вас нет, в полиции вы не зарегистрированы, следовательно, никто вас не хватится. Даже если труп когда-нибудь найдут, мы ничем не рискуем. Как видите, не всегда молчание — золото.