Синухе-египтянин - Мика Валтари

Тогда Хоремхеб приказал трубить в трубу, и с прилегающих улиц, где они прятались, чтобы не раздражать народ, выехали колесницы. Многие из толпы попали под их колеса и были затоптаны лошадьми, но Хоремхеб велел убрать из колесниц мечи, чтобы они не поранили людей, и колесничие двигались медленно, соблюдая положенный порядок, потом окружили носилки фараона и уехали, охраняя царское семейство и его свиту. Народ, однако, не разошелся до тех пор, пока ладьи фараона не достигли другого берега. Тогда в толпе началось ликование, и крики торжества были еще страшнее криков ненависти; всякий сброд, затесавшийся в толпу, стал врываться в дома знатных людей, круша и грабя все, что попадалось ему на глаза. Только после того, как воины, работая копьями, навели порядок, народ разошелся по домам, наступил вечер, и вороны опустились на камни Аллеи овнов раздирать трупы.

Так фараон Эхнатон впервые увидел беснующийся народ и льющуюся из-за его бога кровь, он никогда не смог забыть этой картины, в нем что-то сломалось, в любовь влилась капля ненависти, горячка охватила его, и он повелел отправлять в рудники всякого, кто вслух произнесет имя Амона или тайно сохранит его в надписях, сделанных на камнях или на посуде. А так как люди не хотели выдавать друг друга, в свидетели стали призывать воров и рабов, никто уже не мог уберечься от лжесвидетельства, и многие достойные, честные люди попали в рудники и каменоломни, а бессовестные и хищные негодяи во славу Атона получали их дома, мастерские и лавки. Но все это я рассказываю, опережая события, чтобы было ясно, почему так случалось. Еще в ту же ночь меня срочно вызвали в Золотой дворец – у фараона начался припадок, и врачеватели, опасаясь за его жизнь, хотели разделить ответственность со мной, поскольку он говорил обо мне и называл мое имя. На протяжении многих мер водяного времени он лежал без сознания, похожий на мертвеца, ноги и руки у него похолодели, биения крови в жилах не было слышно. Он искусал себе язык и губы, и изо рта у него шла кровь. Очнувшись, он прогнал всех лекарей, не желая их больше видеть, и оставил меня одного. Мне он сказал:

– Вели призвать гребцов, и пусть все мои друзья последуют за мной, я отправлюсь туда, куда влекут меня мои видения, и не остановлюсь до тех пор, пока не найду землю, не принадлежащую никому из богов и никому из людей. Эту землю я посвящу Атону и построю на ней свой город. В Фивы я никогда больше не вернусь. – И еще он сказал: – Поведение фиванского народа мне более отвратительно, чем все, что случилось до сих пор, ничего более омерзительного и недостойного не пришлось испытать моим предкам даже от чужих народов. Поэтому ноги моей больше не будет в Фивах, пусть они погрязнут в собственной тьме.

Его нетерпение было так велико, что он позволил отнести себя на корабль еще больным, и ни я – целитель, ни его советники не могли его отговорить. Но Хоремхеб сказал:

– Так будет лучше, фиванский народ добьется своего, а Эхнатон – своего, и оба будут довольны, а в страну вернется мир.

Фараон был так растерян, глаза его так блуждали, что я подчинился его решению, к тому же, как врач, я считал, что ему лучше переменить место, увидеть новые края, встретить новых людей, которые не питают к нему ненависти. Он так нетерпеливо рвался уехать, что не стал ждать даже свою царственную семью, и я отправился с ним в путешествие вниз по реке, а Хоремхеб велел воинским кораблям сопровождать его, чтобы с ним не случилось ничего плохого.

Судно фараона скользило вниз по Нилу, Фивы остались позади, за горизонтом скрылись городские стены, крыши храмов и верхушки обелисков, пропали из вида и вершины трех гор, вечных стражей Фив. Но память о Фивах не исчезла, она много дней следовала за нами по реке, которая кишела толстыми крокодилами, плавающими в зловонной от разложившихся тел воде, и сто раз по сто разбухших трупов покачивалось на ее поверхности, а вдоль берегов не было таких тростниковых зарослей или песчаной отмели, где не зацепились бы за одежду или волосы тела людей, погибших из-за Атона. Но сам Эхнатон этого не знал, он лежал в царской каюте на мягких подстилках, и слуги умащивали его душистыми маслами и жгли вокруг него благовония, чтобы он не почувствовал омерзительного запаха своего бога.

Через десять дней река очистилась, и фараон поднялся на нос корабля обозреть окрестности. Земля вдоль берегов желтела, землепашцы убирали урожай, по вечерам к реке на водопой пригоняли скот, и пастухи наигрывали на двуствольных дудочках. Заметив судно фараона, люди, одетые в белое, сбегались из селений на берег, махали фараону пальмовыми ветвями и приветствовали его криками. Вид довольного народа подействовал на него лучше всех снадобий, время от времени он приказывал пристать к берегу, сходил с корабля, разговаривал с людьми, касался их, благословлял женщин и детей, которые никогда потом не могли этого забыть. К нему боязливо подходили и овцы, они обнюхивали его, жевали полы его плаща, и он смеялся от радости. Он не боялся солнечного диска – своего бога, хотя в летнюю жару этот бог может убить, он открывал свое лицо солнцу, и оно оставило на нем загар, вызвав прежнее нетерпение и горячку, которые снова торопили его в путь.

В ночной тьме он стоял на носу корабля, смотрел на горящие звезды и говорил мне:

– Я раздам все земли Амона тем, кто довольствуется малым и работает не покладая рук, пусть они будут счастливы и славят Атона. Мое сердце радуется при виде упитанных детей и их веселых родителей, которые трудятся во имя Атона, не зная ни злобы, ни страха. – И еще он сказал: – Сердце человека – темный омут, но я никогда этому не поверил бы, если бы сам в этом не убедился. Свет Атона так ярок, что я не ведаю тьмы, и, когда он сияет в моем сердце, я забываю о всех неправедных сердцах. Но в мире, наверное, немало людей, которые не понимают Атона, хотя видят его и пользуются его любовью, всю свою жизнь они прожили во тьме, и глаза их забыли свет, поэтому, видя его, они считают свет злом – он ведь режет им глаза. Я решил оставить их в покое, если они сами не будут мешать мне и тем, кого я люблю, но жить с ними рядом я не хочу. Соберу вокруг себя самых верных людей, буду жить с ними и никогда от них не уйду, чтобы у меня не возникла страшная головная боль от того, что расстраивает меня и ужасает Атона.

Уставившись на звезды в ночной тьме, он сказал:

– Ночь для меня ужасна, я боюсь ее и не люблю тьмы, не люблю звезд, при свете звезд шакалы выползают из расщелин, львы покидают логово и ревут в жажде крови. Фивы для меня подобны ночи, покидая их, я покидаю все старое и ложное, я обращаю свои надежды на молодое поколение и детей, именно они принесут весну; с детства усвоив учение Атона, они очистятся от зла, а вместе с ними очистится и весь мир. Для этого надо обновить все школы, прогнать старых учителей и написать для детей новые тексты. Еще я хочу упростить письмо, нам не нужны рисунки, чтобы читать, искусству чтения можно и так обучиться, и тогда не будет различия между грамотными и народом, народ научится читать, и в каждом селении, даже самом малом, будет человек, который сумеет прочесть то, что я написал селянам. Я хочу писать им много, часто и обо всем, что им следует знать.

Его речи испугали меня, я знал о новом алфавите фараона, который легко было выучить, он облегчал чтение, но это не было священное письмо, оно утратило красоту и богатство древнего искусства, каждый уважающий свое занятие писец презирал его и бранил тех, кто им пользовался. Поэтому я сказал:

– Народное письмо некрасиво и грубо, оно не священно. Что станет с Египтом, если каждый научится читать? Ведь такого никогда не бывало, никто не захочет работать руками, земля останется незасеянной, и народу не будет радости от грамоты, если он начнет вымирать от голода.

Но этого мне не следовало говорить, он очень рассердился и крикнул:

– Ах, вот как близка от меня тьма, оказывается, когда ты стоишь вот тут, Синухе, она уже рядом со мной! Ты полон сомнений и видишь помехи на моем пути, а моя вера горит во мне как огонь, и глаза, словно в прозрачной воде, видят сквозь все препятствия, я вижу мир, каким он станет после меня. В нем не будет ни злобы ни страха и не будет больше ни богатых ни бедных, все станут равны, все научатся писать и смогут прочесть то, что я им напишу. И никто не скажет другому: «грязный сириец» или «жалкий негр», каждый будет братом каждому, и никогда больше не вспыхнет война. Я все это вижу, и во мне растут такие силы, такой восторг, что сердце, кажется, разорвется.

Выслушав его, я снова понял, что он безумен, уложил его на циновку и дал успокоительного зелья. Но слова его мучили и грызли мое сердуце, ибо что-то во мне готово было их принять. Я видел много разных народов, все они в основе своей были одинаковы, я видел и много городов, и они тоже были в основном одинаковы. К тому же настоящий целитель не должен различать богатых и бедных, египтян и сирийцев, его обязанность – помогать всем людям. Поэтому я сказал собственному сердцу: