Синухе-египтянин - Мика Валтари

Так всего за один год в пустыне вырос город Ахетатон, и гордые ветви пальм колыхались вдоль его главных улиц, гранаты, краснея, вызревали в садах, а в рыбных прудах цвели лотосы. Этот город был сплошным цветущим садом, его дома, деревянные и легкие, возвышались словно изящные беседки, а стройные колонны из пальм и тростника были пестро раскрашены. Сады подходили не только к самым домам, но и входили в них – изображенные на стенах пальмы и смоковницы покачивались на вечном весеннем ветру, на разрисованных полах зеленел камыш, в котором плавали разноцветные рыбы и из которого, сверкая яркими крыльями, вылетали утки. В этом городе было все, что могло порадовать сердце человека, – в садах гуляли ручные газели, по улицам, впряженные в легкие коляски, бегали резвые лошадки, украшенные страусовыми перьями, а кухни благоухали терпкими приправами со всего света.

Так рос Небесный город, и когда, вылетев из ила, осенью вновь вернулись ласточки и беспокойными стаями засновали над прибывающей рекой, фараон Эхнатон посвятил этот город и эту землю Атону. Он освятил пограничные камни, положенные со всех четырех сторон света, и на каждом камне Атон благословлял своими лучами фараона и его семью, и в каждой надписи Эхнатон клялся в том, что никогда нога его не ступит за пределы земли Атона. Для обряда освящения строители провели мощные дороги на все четыре стороны, так что фараон мог доехать до пограничных камней в своей золотой колеснице, а его царственная семья следовала за ним в носилках, рассыпая цветы под звуки флейт и струнных, звучащих во славу Атона.

Фараон Эхнатон не хотел покидать Ахетатон даже после смерти и, достроив город, повелел своим строителям вырубать гробницы в горах, возвышающихся в восточной части земли Атона, и строители никогда уже не вернулись домой, ибо для сооружения гробниц им потребовалась вся жизнь. Но они уже не очень тосковали по своим родным городам, привыкнув жить в выстроенном ими городе под защитой фараона, где они получали много зерна, где масло никогда не кончалось в их кувшинах, а жены рожали им здоровых детей.

После того как строительство гробницы фараона и гробниц преданных ему и его богу придворных – каждому из них фараон подарил по гробнице – было закончено, фараон Эхнатон выстроил за стенами своего города Дом Смерти, чтобы тела тех, кто умирал в Небесном городе, никогда не разлагались и сохранялись вечно. Для этого он вызвал из фиванского Дома Смерти самых искусных мойщиков трупов и бальзаминаторов, не спрашивая их, в какого бога они верят, ибо их работа не оставляет им никакой веры, и их приходится выбирать только соответственно их мастерству. Они спустились по реке на черном судне, издавая такое зловоние, что люди прятались в дома, закутывались с головой, курили в комнатах благовониями и молились Атону. Но многие молились также и старым богам и делали священный знак Амона, ибо, заслышав запах мойщиков трупов, они вспоминали старых богов, и Атон казался им далеким.

Мойщики трупов и бальзаминаторы со всеми своими инструментами сошли с судна и заморгали глазами, привыкшими ко тьме Дома Смерти, они горько кляли свет, болезненный для их глаз. Торопливо пройдя в свою новую обитель, они принесли туда с собой свой запах и снова почувствовали себя дома. Среди них был и старый Рамозе, искусно извлекавший щипцами мозг из черепа покойного, и я встретился с ним в Доме Смерти, который фараон отдал в мое ведение, так как жрецы Атона испытывали ужас перед этим домом. Встретившись со мной, Рамозе с трудом узнал меня и страшно удивился. Я все откровенно ему рассказал, чтобы заслужить его доверие, ибо сердце мое точил червь сомнения, и я спешил узнать, как расцвела моя месть в фиванском Доме Смерти. Поговорив немного о его работе и обязанностях, я спросил:

– Рамозе, друг мой, не пришлось ли тебе применить свое искусство на одной красивой женщине, которую принесли в Дом Смерти после фиванского бунта и которую, как я слышал, звали Нефернефернефер?

Он поглядел на меня своими черепашьими глазками, склонил голову и сказал:

– Честное слово, Синухе, ты первый знатный человек, который назвал бальзаминатора другом. Это очень тронуло мое сердце, и раз ты так заговорил, значит, для тебя очень важно то, о чем ты спрашиваешь. Уж не ты ли принес ее темной ночью, завернутую в черные покровы смерти, ведь если это был ты, то ни один мойщик трупов не сочтет тебя своим другом, а узнав тебя, всадит в тебя нож с трупным ядом, так что ты умрешь страшной смертью.

Я задрожал от его слов и сказал:

– Кто бы ее ни принес, клянусь, она заслужила свою судьбу, но твои слова заставляют меня думать, что она не была мертвой, а пришла в себя в объятиях мойщиков.

Рамозе отвечал:

– Эта страшная женщина действительно пришла в себя в Доме Смерти, и я не стану выпытывать, как ты об этом догадался. Она пришла в себя, ибо такие женщины, как она, никогда не умирают, а если умирают, то их тело надо сжечь в огне, чтобы они никогда не возвращались, узнав ее, мы нарекли ее именем Сетнефер – Красавица злого Сета.

Тут страшная догадка пронзила меня, и я спросил у него:

– Почему ты говоришь о ней так, словно ее уже нет в Доме Смерти, ведь мойщики трупов сказали, что продержат ее там семьдесят раз по семьдесят дней.

Рамозе сердито позвякал своими ножами и щипцами, он, наверное, ударил бы меня, если бы я не принес ему кувшин хорошего вина из подвалов фараона. Тронув пыльную печать на кувшине, он сказал:

– Мы не хотели тебе ничего плохого, Синухе, ты был для меня как родной сын, и я оставил бы тебя навечно в Доме Смерти и выучил всему, что умею. Мы сохранили и трупы твоих родителей так, как сохраняют лишь трупы высокородных, не жалея на них ни лучших масел, ни дорогих бальзамов. Почему же ты пожелал нам такого зла, что принес эту ужасную женщину живой в Дом Смерти? Ведь до ее появления мы жили просто, усердно трудились, услаждали сердца пивом и очень богатели, крадя у трупов их украшения, независимо от их происхождения и пола, и продавая колдунам разные части тел покойников, которые им нужны для их заклятий. Но когда эта женщина появилась среди нас, Дом Смерти стал для нас хуже обиталища Сета. Мойщики трупов ранили друг друга ножами и дрались из-за нее как бешеные собаки. Она нас дочиста обобрала, унесла все золото и серебро, накопленное нами за долгие годы и спрятанное в Доме Смерти, она не пренебрегла и медью, отбирала даже одежду. Если кто-нибудь был стар, подобно мне, и уже не мог воспылать к ней, она посылала других, уже истративших на нее все свои сбережения, грабить стариков. Прошло всего три раза по тридцать дней, как она обчистила нас, оставив голыми. Убедившись, что с нас больше нечего взять, она презрительно смеялась над нами, и двое мойщиков, воспламененных ею, повесились на своих поясах, не выдержав ее издевательств. После этого она ушла от нас, унеся все наши богатства, и мы не могли ее удержать, ибо если один преграждал ей дорогу, другой отталкивал его, надеясь на ее улыбку или прикосновение. Уйдя, она унесла у нас и покой и богатство – по крайней мере, триста дебенов золота, не считая серебра, меди, льняных покровов и мазей, которые, следуя добрым обычаям, нам удавалось красть у покойников в течение многих лет. Но через год она обещала вернуться, чтобы повидаться с нами и поглядеть, что мы сумели за это время собрать, и теперь в фиванском Доме Смерти крадут больше чем когда бы то ни было, мойщики трупов воруют не только у покойников, но и друг у друга, так что никакого покоя у нас больше нет. Теперь тебе понятно, почему мы нарекли ее Сетнефер – она действительно очень красива, но красота ее происходит от Сета.

Так я узнал, какой детской оказалась моя месть, ибо Нефернефернефер вернулась из Дома Смерти лишь разбогатев и ничуть не пострадав, она не вынесла оттуда иных неприятностей, кроме впитавшегося запаха, который некоторое время не позволял ей заниматься ее промыслом. Но после общения с мойщиками трупов ей, наверное, и так нужен был отдых, поэтому мне нечего было о ней беспокоиться. Моя месть больше истерзала мое собственное сердце, чем повредила ей, и, испытав это, я убедился, что месть не приносит радости, ее торжество слишком коротко и оборачивается против самого мстителя, сжигая его сердце, словно огонь.

Рассказав обо всем этом, я должен начать теперь новую книгу, чтобы поведать о случившемся за время жизни фараона Эхнатона в Небесном городе и в Сирии. Мне следует рассказать также о Хоремхебе и о Каптахе, о друге своем Тутмесе, да и о Мерит я тоже не должен забывать. Итак, я начинаю новую книгу.

Свиток одиннадцатый

МЕРИТ

1

Кто не видел, как утекает вода из водяных часов – вот так и человеческая жизнь; только измеряется она не водою, а событиями, наполняющими ее. Это непреложная и великая истина, но человек вполне постигает ее лишь в старости, когда время его не занято и дни проходят напрасно, хоть сам он, быть может, и не вдруг замечает это. Пока жизнь бурна и изменчива, как и сердце человека, послушное внешним переменам, – один день может показаться длиннее, чем иные год или два, проведенные в покое и размеренном труде, без душевных потрясений. Я учился постигать эту истину в Ахетатоне, где мои дни утекали как речной поток и жизнь была подобна мимолетнему сновидению или прекрасной песне, пропетой втуне; эти десять лет, проведенные в Золотом дворце новой столицы под сенью фараона Эхнатона, промелькнули быстрее, чем любой год моей молодости, хотя и в эту пору мне случалось путешествовать и бывали дни, длившиеся дольше, чем год.