Пастырь добрый - Попова Александровна

— Однако ведь, они сработали, — заметил тот с показной улыбкой. — Я уж всерьез стал опасаться, что ты впрямь вот-вот начнешь визжать.

— Все еще впереди, — возразил он шепотом. — У нас обоих на это будет почти полчаса — при таком пламени. Поверь опыту. И никакая гордость не спасет. Никогда не видел тех, кто, как в преданиях — молча…

— Эй! — остерегающе повысил голос тот. — Не увлекайся. Мне, между прочим, и без того страшно до трясучки, давай обойдемся без разъяснительных лекций.

— И не это самое страшное, — продолжил он чуть тверже, кивнув на молчаливую толпу внизу. — Вот что нас ждет. И нас, и этого престарелого придурка вместе с его молитвами и упованиями на помощь Господню.

— Не хочу, — чуть слышно выронил Бруно внезапно упавшим голосом, разом утратив с таким трудом сохраненную выдержку. — Вот так, пеплом по земле… Не хочу.

— Он был прав, этот выводящий на пути. Даже не отбивная. Пустое место…

— Черт! — рявкнул тот зло, когда язык пламени, проросший чуть выше прочих, лизнул его ногу; Курт вздрогнул, зажмурившись на миг, и разлепил веки с усилием, переведя взгляд вперед, на видимое в раскрытые двери Распятие и замершего на нем священника, чтобы не видеть происходящего у собственных ног.

Губы святого отца шевелились, произнося какие-то не слышимые отсюда слова, лицо было поднято к каменному своду, и на Бернхарда, вскинувшего руки в молитвенном призыве, тот не смотрел; серые щупальца, распростершиеся вокруг, оплели тело старика, словно змеи, свиваясь и скользя…

Почти раскалившаяся кожа сапог съежилась, сдавливая до боли, и разбегающиеся по сухому дереву огоньки слились в единое пламя, взбирающееся все выше, уже кусающее за ноги; от того, насколько хорошо было известно все то, что еще ожидало впереди, хотелось выть, сейчас без раздумий отдал бы душу тому, кто сделал бы хотя бы такую малость — отнял это знание…

— Черт, а это больно.

Усмешки, пусть показной, пусть скверно сыгранной, в голосе подопечного больше не было; был страх, боль, пока еще тщательно скрываемые, но уже готовые вырваться, подчинив себе полностью. Он не ответил — не мог ответить; говорить было незачем и нечего. Говорить он не хотел, несколько мгновений, на которые сумело возвратиться самообладание, миновали, и сейчас вновь стучалась в душу паника, требуя впустить и покориться. Кожа одежды нагрелась тоже, обжигая тело, и он вцепился зубами в губу, понимая, что надолго его все равно не хватит, что никакие доводы разума, никакие чувства не устоят перед тем, что будет вскоре…

Держаться до последнего, это все, что остается. Подопечный, прежде не умевший смирно снести даже такой малости, как штопка раны, молчит. Издать хоть звук первым — даже не стыд, позор. Молчит священник, оплетенный пульсирующими серыми щупальцами. Вот о чем следует думать, чтобы — держаться. И смотреть на него. Не вниз, где веселится пламя. На щуплого старичка, распятого над алтарем…

Священник не молчал; губы по-прежнему шевелились, проговаривая слова молитв, и когда облачение его внезапно свилось, истлевая и опадая, словно вмиг сожженное касанием серого призрака, тот заговорил быстрее, но все так же тихо, без крика, не слышимо никому, кроме и него и Того, чье имя он призывал. Эта тишина рвала слух, как звон трубы, тишина, нарушаемая только треском пламени, собственным дыханием и шумом крови в ушах; тишина не нарушилась даже тогда, когда пепельное щупальце коснулось открытого тела отца Юргена, не нарушилась ни единым звуком, хотя то, что происходило со стариком, даже сейчас казалось чем-то более жутким, чем творящееся с ним самим.

Старческая дряблая кожа серела, на глазах становясь такой же, как и у этих нелюдей, замерших у подножия пламени с бесстрастными, безмысленными лицами; тело священника не сгорало, не рассыпалась в прах, дабы вновь собраться — оно становилось прахом тотчас, сразу, обращая человека в одного из паствы сумасшедшего колдуна…

Огонь лизнул колено, и краем глаза видно было, как мелкими алыми мотыльками покрывается холщовая ткань штанин Бруно…

Молчит…

Молчать…

Он все-таки выкрикнул что-то, не различимое отсюда — священник, еще остающийся наполовину человеком, и Бернхард растерянно опустил руки, отступив от алтаря.

Что-то явно пошло не так, что-то происходило не по плану неведомой твари; посеревшее тело священника внезапно содрогнулось и обмякло, не шевелясь, повиснув на оплетающих его щупальцах, и различимо было явственно, безошибочно, что тело это — просто тело, мертвое тело, но не пепельное, не слепленное из праха, как эти, вокруг, а человек от макушки до пят. Извивающиеся щупальца опали вдруг, и оно соскользнуло с Распятия, рухнув на пол за алтарем; Бернхард отшатнулся, неловко взмахнув руками, и обернулся на два загорающихся креста у колодца, словно желая удостовериться, что хотя бы там все по-прежнему, все, как задумано…

Когда сквозь все более плотный, облегающий уже со всех сторон жар на лицо упала теплая капля, стало ясно, что и здесь планы чародея нарушились, повиснув на тонком волоске и готовясь вот-вот сорваться. Вскинув голову к небу, еще минуту назад блекло-серому, ровно-пасмурному, Курт на миг зажмурился, не желая поверить сразу в то, что увидел, боясь жестоко разочароваться, если вдруг окажется, что это лишь бред, порожденный бьющимся в преддверии гибели сознанием — густые, как руно, тучи, сбитые в один непроницаемый ком прямо над головою, и падающие на лицо капли, проламывающие разогретый воздух.

По плотным рядам вокруг прокатился шорох, ряды сбились, словно они вновь заговорили разом, и на серых лицах мелькнуло нечто, напоминающее человеческое чувство — удивление, изумление, растерянность; все нарастающие, с каждым мгновением крепнущие капли падали на пепельную кожу, пробивая ее, прожигая, разрывая тела из праха. Они не бежали, не пытались уйти, лишь крутили головами, оторопело глядя на то, как не виденная ими почти целый век вода, падающая с небес, рушит их бессмертные, как мнилось, тела, вбивая осыпавшиеся осколки в землю и замешивая в грязь. Не веря, боясь надеяться, Курт перевел взгляд на обвивающие его живые плети и вновь зажмурился, лишь спустя мгновение раскрыв глаза и глядя на то, как и они — тоже истончаются, судорожно свиваясь и испуская во влажнеющий воздух мерзкий, зловонный дымок, опадают, осыпаются; он рванулся, рванулся изо всех сил, и когда тело потеряло опору, рухнув вниз с высоты человеческого роста, боль в ушибленных о мокнущую землю ребрах, в вывихнутом локте, в руках доказала, что все происходящее и впрямь не чудится.

Он упал ногами в горящие поленья, разметав их в стороны; вскочив, отшатнулся, потеряв равновесие и снова упав, и когда шлепнувшийся чуть поодаль Бруно окатил его брызгами мокрой пыли, подумалось вдруг, что плюнул бы в лицо тому, кто еще вчера вечером сказал бы, что он будет рад этому — жидкой грязи, холодной воде, льющейся с неба, за считанные секунды разразившейся настоящим сплошным ливнем, перед которым вчерашняя непогода казалась мелким дождиком.

Курт лежал недвижимо еще мгновение, хватая ртом повлажневший воздух, пахнущий мокрым пеплом и сырой пылью, дыша с хрипом и резью в груди; тело отказывалось двигаться, скованное болью в каждой мышце, в каждой перекрученной жилке, в каждом суставе. Бруно рядом, корчась и матерясь, мокрыми ладонями сбил огонь со штанины, ожесточенно пнув отвалившееся от костра полешко, и, зажмурясь, упал затылком в грязь, не то всхлипывая, не то кашляя; ливень бил наотмашь, проникая под одежду ледяными струями, но сейчас спрятаться, отвернуться от него не хотелось, и Курт все лежал, глотая бегущую по лицу воду и видя, как исчезают, расползаясь, возвышающиеся над ним серые удивленные лица.

Он заставил себя встать нескоро; забывшись, уперся в землю правой рукой и упал снова, поскользнувшись в грязи, когда локоть пронзила резкая боль.

— Бернхард, — со стоном выдавил он, толкнув ногой подопечного, по-прежнему лежащего с закрытыми глазами, и тот рывком приподнялся, нескладно и криво сев на коленях, опираясь на дрожащие руки. — Где?

— Не вижу, — отозвался тот хрипло, встряхнув головой, попытался встать и осел на колени снова, кривясь и задыхаясь. — Не могу…

— Надо, — упрямо возразил Курт и, упершись здоровой рукой, поднялся на ноги, ощущая, как в глазах рябит от боли; два шага до брошенного оружия он преодолел, шатаясь, и упал опять, разбрызгивая коленями хлопья утопленного в грязи мертвого пепла, укрывающего площадь густым темным ковром.

Бернхарда он увидел на пороге церкви — чародей стоял неподвижно, и лицо его, ошеломленное, удивленное, как и лица сгинувших в небытии обитателей мертвой деревни, было хорошо различимо отсюда; глаза, уже не зияющие черными провалами, растерянно смотрели на двух людей у колодца, и серые призрачные щупальца, свивавшиеся за его спиною прежде, исчезли без следа. Когда Курт поднял с земли арбалет, тот вздрогнул, отшатнувшись, и бегом бросился вглубь церкви.