Воспоминания о русской службе - Альфред Кейзерлинг

Во время прогулки по аллеям парка император сказал: «На ваших треклятых земских дорогах можно шею сломать. Вы хотя бы предупредительные таблички ставьте возле ваших мостов, чтобы люди остерегались по ним ездить. Каждый раз, как приходится ездить по вашим дорогам, я сержусь и ругаю вас и ваше земство. За что мы так много платим, если ничего не делается?»

Прежде всего я выразил Государю мое глубокое сожаление по поводу аварии на нашем мосту и в оправдание сказал, что эта дорога была построена быстро и только для нужд местного крестьянства, а не затем, чтобы по ней ездили тяжелые автомобили, да еще на полной скорости.

Царь улыбнулся: «Вам не в чем оправдываться, я знаю, как все произошло и кто виноват, — он показал на себя, — но согласитесь все же, о крестьянах вы печетесь больше, чем обо мне. Моих потребностей вы в расчет не принимаете. Вспомните ваши дороги в районе маневров Красное Село, в окрестностях полигона Колпино, мне приходится ездить по ним из года в год, а ведь они, по сути, совершенно непроезжие».

Я отвечал, что эти дороги имеют значение только для военных, а не для жителей уезда и потому земство не в состоянии ремонтировать их за свой счет, ибо оно обязано заботиться в первую очередь о своих налогоплательщиках.

Государь остановился. «Но ведь я самый крупный ваш налогоплательщик и потому тоже вправе требовать ремонта дорог, по которым езжу, и я хочу, чтобы эти дороги привели в порядок».

Я ответил, что приказы Его величества земство, конечно, выполнит и что для земства большая честь преподнести Государю такой подарок. Однако в данном случае Его величество заблуждается: как сам император, так и вся императорская семья освобождены от всех налогов, и земство не вправе облагать поборами собственность императорского дома, а стало быть, от царя земство не получает ничего.

Для Государя это была новость: «В таком случае вы правы; кто ничего не платит, тот не может ничего требовать. Подарков от вашего земства мне не нужно, но дороги необходимо привести в порядок. Достаньте блокнот и записывайте…»

Под диктовку Государя я записал дорожные участки, какие он хотел видеть отремонтированными, и удивился, сколь точно он знает, где необходим ремонт или новое строительство. В заключение император сказал: «Запишите еще одну дорогу — от Гатчины к Форелевому ручью. Моя матушка жалуется, что в одном месте там сплошной песок, на авто можно проехать лишь с большим трудом, а это отравляет ей всю радость рыбной ловли».

Я записал все пожелания Государя, и он сказал: «Теперь составьте мне точную смету строительства, ремонтных работ и дальнейшего содержания перечисленных дорог и в запечатанном конверте с надписью Лично Государю передайте флигель-адъютанту Дрентельну. Иных сведений или ходатайств прилагать не требуется! Мое решение вам сообщит князь Оболенский»{112}. Князь Оболенский был шефом кабинета Его величества и управлял его финансами.

В ходе дальнейшей беседы Государь сказал, что санитарные ведомства его резиденций при возникновении эпидемий и инфекционных болезней всегда указывали, что виновато здесь уездное земство, которое не заботится о недопущении в города таких болезней.

Тут Государь попал в больное место. Земство всегда стремилось получить разрешение на постройку больниц и специальных инфекционных госпиталей в самих городах или их окрестностях. Ведомства двора, однако, постоянно чинили этому препятствия, ошибочно полагая, что сосредоточение больных повредит городам. Ближе десяти верст к резиденциям мы больниц не имели.

Этот разговор дал мне возможность обратиться к Государю за решением этого принципиального спорного вопроса. Государь не только признал правоту земства, но и решил, что единственное средство для защиты резиденций — сооружение хороших земских больниц вблизи от городов.

То, чего мы добивались не один год, Государь даровал нам затем без всяких просьб с нашей стороны; он снял упомянутый запрет, и мы получили два больших — по 5 га — участка под строительство в Павловске и Гатчине, а также всю необходимую для строительства древесину — безвозмездно, из императорских лесов.

Мне также удалось убедить императора, что земства отнюдь не гнездилища революции, но, согласно своему назначению, органы самоуправления, которые на пользу населению занимаются исключительно вверенными им благотворительными заведениями и культурными задачами и стоят совершенно вне политики, храня верность императору. За мое земство и моих сотрудников я могу поручиться.

Засим Государь спросил меня: «Вы вправду в этом уверены?» Когда я подтвердил, он на прощание подал мне руку и заметил: «Ваша уверенность радует меня».

Вскоре после этого я услышал, что император — до сих пор такого не бывало — во время маневров посетил одну из вновь построенных школ вблизи Красного Села и присутствовал на уроках. Двум молодым учительницам и учителю он выразил благодарность за хорошее преподавание и дисциплинированность детей.

До тех пор Государь смотрел на все, что касается земств, глазами своего реакционного окружения и держал их от себя на расстоянии как нечто враждебное.

В ПЕТРОПАВЛОВСКОЙ КРЕПОСТИ

Миновал первый день в камере и еще одна ночь — для меня ничего не изменилось. Я не стану описывать мое состояние. То во мне вскипали ярость и возмущение против нанесенного оскорбления, то я впадал в глубочайшую депрессию от невозможности защитить себя.

Обыск был во вторник, в четверг меня арестовали — и наконец утром в субботу камеру отперли. Мне принесли мое собственное платье и предложили переодеться, потом вывели из камеры и передали незнакомому жандармскому полковнику, от которого я надеялся получить хоть какое-нибудь объяснение, — я был уверен, что он пришел меня освободить.

Однако полковник хранил полнейшее молчание, он только жестом пригласил меня сесть в наглухо закрытую карету, в которой приехал. Подойдя к дверце, я увидел, что на переднем сиденье уже сидят два жандарма, а на козлах рядом с кучером — еще один. Это открытие потрясло меня — значит, ничего не разъяснилось. Я поднялся в карету, полковник молча сел рядом, и лошади тронулись. Окна были завешены, и я не видел, куда мы едем — к виселице или другую тюрьму. Когда карета остановилась, мне знаком велели выходить. Я увидел, что мы находимся у запасного пути на окраине какой-то станции; там стоял паровоз с единственным вагоном первого класса. Двое жандармов опять взяли меня под конвой. Один хотел надеть мне наручники, но полковник жестом остановил его, вынул из кобуры свой револьвер и последовал за конвоирующими меня жандармами. Молча, мы вошли в вагон, почему-то салонный. Полковник сделал мне знак сесть и сам сел рядом; двое жандармов стали у дверей, третий — снаружи на платформе. На полной скорости паровоз промчался мимо царскосельского вокзала в сторону Петербурга. Там мы опять остановились за пределами станционной территории у еще не застроенной улицы предместья, и опять нас ждала закрытая карета, а рядом жандармы — двое конных и один пеший. Подошел другой полковник, подписал бумагу, которую вручил ему мой прежний сопровождающий; новые жандармы стали подле меня и, по знаку полковника, посадили в карету. Этот полковник, маленький, иезуитского вида, сел рядом со мною, двое жандармов опять поместились напротив, третий — на козлах, окна были плотно завешены, по сторонам кареты тоже скакали жандармы.