Бомбы и бумеранги (сборник) - Александр Золотько

«Глаз Лондона» – символ развития колеса сансары, о котором так много говорит М.? Или пыточное колесо, которое тащит человечество к испытаниям и боли? Не могу решить, мысли путаются.

Ах да, на внутреннем ободе «Глаза» подвешены стеклянные кабинки, поднимающие пассажиров на немыслимую высоту в небо, к тому, как видят Лондон птицы. Есть дешевые, куда набивается простой люд – рабочие, извозчики, приказчики магазинов. Есть дорогие, со столиком, мягкими диванами и холодильным коробом, забитым вином и деликатесами. Пикник на высоте в сто саженей. Глоток изысканного вина в то время, как кто-то внизу крутит, крутит это чертово колесо.

– Не наша вина, что люди рождаются к разным судьбам, – говорила Зоя.

О, как я любил ее! Всегда, с тех самых пор, как она застала меня ворующим в барском саду недозрелые кислые абрикосы. Она залезла ко мне на дерево легко, как кошка. Мы поговорили о важном – о фруктах, червяках, быть ли дождю сегодня или завтра. Она очень ждала возвращения отца из далекого Лондона. Я ничего не ждал – мои родители умерли два года тому, когда мне было пять, и меня взял к себе дядька Егор. Любить не любил, но не обижал.

– Папенька добрый, – сказала Зоя. – Он нас с Ольгой очень любит. И мама нас любит – с небес. Твои папка с мамкой, наверное, тоже.

Мы ели абрикосы и нас обоих тошнило ими весь следующий день.

Вот с этой минуты и до последнего вздоха она – моя Зоя. Не барыня, не госпожа Мамонтова, не леди Спенсер. Даже когда она убивала меня – я любил ее каждой частицей своего существа.

О чем я? Где я? Почему мне больно? Что за город вокруг? Как я добрался до этой скамьи после того, как Зоя нажала на спусковой крючок?

Подо мною тепло и мокро. Я быстро теряю кровь, мои пальцы и лицо начинают холодеть, сильно хочется пить. Мимо идут люди, они не оглядываются на хорошо одетого джентльмена, отдыхающего от ночных трудов, клюющего носом на набережной. На темном, почти черном сукне моего костюма кровь не видна. Я мучительно сглатываю и зажимаю рукой в черной лайковой перчатке рану в верхней части живота.

Я умираю, я узнаю это ощущение, оно случается в моей жизни уже в который раз, так что ничего нового как бы и не происходит. Полагаю, в сознании мне осталось минут двадцать.

Колесо крутится.

Я расскажу тебе о своих смертях.

Впервые я умер еще в детстве, когда мне было десять лет, а в губернии свирепствовала страшная манчжурская чума.

Болезнь принесли степные охотники, кочевавшие вслед за стадами монгольских пушных сусликов, чей мех стал цениться выше, когда перебили всех куниц. Охотники ловили и свежевали зверьков сотнями, ели их зараженное мясо, а раз в месяц приходили в поселения, чтобы продать добычу. Чума покатилась по городам и весям. Суслики отомстили людям.

Заболевали только дети, при обычном лечении не выздоравливал никто.

Илья Владимирович Мамонтов, семье которого с незапамятных времен принадлежала наша семья и еще пятьсот душ населения деревни Мамонтовки Смоленской губернии, был человеком умным, образованным и довольно добрым. Он, единственный из губернских помещиков, содержал хорошую школу для крепостных, где в семь лет всех выучивали читать-писать-считать, а позже, в десять, преподавали начала естественных наук и Закон Божий. Когда слухи об эпидемии подтвердились, он не стал медлить и скупиться и сразу заказал с доставкой из Гамбурга чудо медицины и техники – парокамеру. Серандитовое ядро превращало воду, лекарство и снотворное в холодный пар, и под давлением подавало эту смесь в стеклянную капсуль, куда клали больного ребенка. Вдыхая эту смесь во сне, дети в парокамере выздоравливали за неделю. Без парокамеры дети за три-четыре дня захлебывались кровавой мокротой и отправлялись душою прямиком на небо, как утешительно обещал на проповеди отец Николай.

Мы с Зоей сидели на теплой черепице за трубой и смотрели, как с оранжереи снимают крышу, как бабы вытаскивают на улицу горшки и кадки с растениями, как деловитые немцы разгружают огромные ящики, лебедкой поднимают их через стену и, наконец, собирают волшебную камеру.

– Сверху на цветок похожа, – сказала Зоя. – На ромашку.

Она была права – от огромной шарообразной сердцевины лепестками расходились шесть прозрачных капсуль. Я упоминал, что барин был добр? Он купил дорогую парокамеру на шесть детей, хотя у него было лишь две дочери.

– Они ее сразу включат? – спросил я. Мне было интересно посмотреть на цветной пар.

– Конечно, нет, – отмахнулась Зоя. – Только если кто-то заболеет. Серандита у нас всего четыре куба, от каждого работает полевая махина. На парокамеру нужно три. А поля как пахать будем? Лошадками, как раньше?

Зоя опять заглянула вниз. Тогда я впервые понял, какая она красивая. На ней было синее платье, лицо запачкалось сажей от трубы, на щеке подживала царапина, короткая коса растрепалась.

По желобу прошла большая белая крыса – с тех пор, как сбежал Васька, их в округе становилось больше с каждым годом.

– Надеюсь, мы не заболеем, – сказал я и взял Зою за руку.

– Угу, – ответила она, отняла руку и поползла по крыше ловить крысу – она все мечтала заселить свою динамо-клетку Васькиным потомством.

…Барин принял меры, очень разумные – отменил занятия в школе, запретил приводить детей в церковь, собираться большими группами и вообще пытался заставить отца Николая служить на свежем воздухе.

– Чума скапливается в закрытых помещениях, – говорил он.

– Господь защитит, – отвечал отец Николай. – Церковь – его дом. Что же нам, не в доме, а во дворе у отхожего места ему молиться? Оскорбится ведь, Илья Владимирович!

По странной прихоти судьбы, первой заболела Зоина сестра Ольга, девочка мечтательная, спокойная, почти все время проводившая в доме.

– Все в руце божьей, – пожевал губами отец Николай, раздуваясь от важности.

Три махины сняли с полевых работ, динамо крутили днем и ночью всей деревней, чтобы побыстрее включить парокамеру. Барина любили, за девочку беспокоились.

Ольга лежала в постели, смотрела в потолок красными безумными глазами, тяжело дышала, а на второй день начала плакать от боли. Зоя громко читала ей книжки, сидя под дверью. Она была очень бледна и ничего не ела. Я был бы с нею, но всех, кто мог управляться с лошадьми и косами, отправили косить сено, пока взрослые крутили динамо.

К вечеру прямо в свежий стог свалился одиннадцатилетний Клим, чудом не попав на сложенные рядом острые косы. Он почти не успел помучиться – серандит покраснел достаточно, чтобы пару недель питать парокамеру, и ночью его и Ольгу уложили в стеклянные капсули и пустили пар, он оказался ярко-розовым.