Бомбы и бумеранги (сборник) - Александр Золотько

Через пару дней пять капсул из шести были заполнены, родители в ноги кланялись Илье Владимировичу, а чума, казалось, остановилась и задумалась.

Потом опять взялась за свое.

Я плохо помню первые часы болезни. Я очень устал после сушки сена. Ломовой конь Динар злился, что его заставляют много работать, и больно укусил меня за руку. Рука болела. Мыши громко топали. Я уснул на чердаке, а когда проснулся, рядом сидела мама. Она светилась в темноте.

– Мамочка, – хотел я сказать, но язык не послушался.

– Тсс, Ванечка, – сказала мама. – Я пришла сказать, чтоб ты не боялся. Нету в смерти страха.

Я хотел спросить, почему я умру, но начал кашлять и почувствовал во рту горькую кровь. Тут мне стало понятно, хоть и обидно, конечно.

– Не могу, – говорил Илья Владимирович дядьке Егору. – Пойми, Егор, у меня вторая дочь есть. Вот положу я Ваню в парокамеру, а завтра Зоя заболеет. И что мне делать? Кого выкидывать? Нет уж – последняя капсуль – для Зои. Остальным – как бог даст.

– Ваша правда, барин, – отвечал дядька. – А в доме я его держать не буду, у меня своих трое, куда мне заразу?

Меня положили в оранжерее, на полу, на тюфяк рядом с парокамерой. Я видел металлическое подбрюшье капсулей и искаженное лицо Зои, смотревшей на меня снаружи сквозь запотевшую стеклянную стену. Дышать становилось все больнее, я оттягивал до последнего, но все-таки вдыхал и корчился. Потом воздух почти перестал проходить, в груди булькало и горело, будто я дышал водой. Со мною сидела мама и иногда клала мне на лоб прохладную руку.

Я хорошо чувствовал, как жизнь выходит из меня, и пустота тут же заполняется смертью. Это было очень тоскливо.

Когда Зоя встала на край крыши и прокричала отцу и всей дворне, что если меня сейчас же не положат в капсулю, то она прыгнет вниз, а если не разобъется, то утопится в реке при первой возможности – к этому моменту я был мертв уже на девять десятых. По правилам математики это округляется до «мертв».

Барин хорошо знал свою дочь. Меня тут же подняли в парокамеру. Боль ушла, я уснул, и обмен жизни и смерти во мне пошел в обратную сторону.

Я проснулся через неделю, ужасно голодным. Меня отвели на кухню, я жадно ел и пил, а Зоя сидела рядом и смотрела на меня странно. В деревне умерло трое ребят, заболели еще четверо, но места в парокамере уже освободились и сейчас они спали там.

– Спасибо, Зоя, – сказал я и, улучив мгновение, взял ее за руку.

Она вырвала руку и убежала.

Тут же вернулась, поцеловала меня в щеку и снова убежала.

…Второй раз я умер в восемнадцать лет.

Зоя с отцом вернулись из Санкт-Петербурга, где дебютантка Мамонтова пять месяцев производила впечатление на аристократическое общество, сама оставаясь к нему вполне равнодушной. Ну, по ее словам.

– Глупо там все, – говорила она. – Бесцельно. Слоняются целыми днями, переливают из пустого в порожнее.

Мы сидели вдвоем на широкой, как скамья, ветке старого дуба в перелеске за усадьбой, мы часто сюда прибегали детьми.

– Хотя, – Зоя оживилась, – музеи замечательные, а здания настолько величественны, что и не передать. Ах, если бы ты, Ваня, видел Казанский собор! А еще строят собор святого Исаакия Далматского – он не закончен, но английский посланник, лорд Спенсер, дружен с архитектором, он провел нас по зданию и на смотровую площадку. Его племянник, сэр Томас, сказал, что даже Лондон не настолько красив, как Санкт-Петербург с этакой высоты… Ваня, ты чего?

Мне стало трудно дышать, как тогда, во время чумы. Я вдруг понял, что никогда не увижу Казанский собор. Никогда не увижу Москву или Лондон, ни один из тех городов, о которых мы столько читали, не нырну в море, не побываю в театре. Что я раб, крепостной, деревенщина, который всю жизнь будет крутить колесо динамо и водить по полю махины – то с плугом, то с косилкой.

Все эти месяцы я отчаянно скучал по Зое и мечтал, чтобы она ко мне вернулась, а она уходила от меня по хрустальному мосту между нашим детством и своей новой взрослой жизнью. Мост рассыпался вслед за нею, и сейчас осколки летят на меня с высоты и больно режут, до кости.

– Зоя… – сказал я медленно. И не знал, как продолжить.

– Я знаю, Ваня, – вздохнула она. Взяла меня за руку. Положила мне голову на плечо.

Мы долго так сидели, пока солнце совсем не село за лес, хоть я и знал, что дядька будет очень зол, что я не пришел чинить вставшую днем махину.

Англичане прилетели свататься на бело-золотистом дирижабле, прекрасном, как мечта, формой похожем на абрикосовую косточку.

– По семьдесят миль в час дает при попутном ветре, – небрежно сдвигая на затылок белую фуражку, говорил высокий матрос, посматривая на толпу баб и девок, собравшихся взглянуть на дивную махину поближе. – За полдня долетели из самой столицы. Красивые тут у вас… места.

Он смотрел прямо в глаза черноглазой Яринке, осторожно трогавшей шелковистый борт дирижабля, и та краснела, улыбаясь.

Илья Владимирович давал за дочерьми почти по сто тысяч приданого, но стоило лишь взглянуть на молодого Томаса Спенсера, чтобы понять – не за деньгами сватается. Наверное, мне было бы легче, будь он неприятным, старым, кривобоким. Но сэр Томас был вылитый благородный капитан Арауто – красивый, высокий, веселый. С Зои глаз не сводил. К вечеру и сговорились уже, вышли во двор рука об руку, Мамонтов сзади шел с семейной иконой – благословлять при всем народе.

Зоя меня в толпе глазами искала, а я на них смотрел сквозь маленькое грязное окошко зарядной камеры под колесом динамо – нужно было в механизм смазки добавить и пару ремней поменять. Я подумал-подумал, потом все же вышел на ступеньку – весь измазанный, вытирая руки грязной тряпкой. Смотрел Зое в глаза, не отрываясь. Она тоже смотрела, но тут ее англичанин за руку потянул обратно в дом.

Дядька мне выставил бутыль самогона тем вечером. Я долго сидел перед стаканом с мутной жидкостью, потом поднялся, не выпив, и ушел бродить. Дошел до нашего с Зоей дуба, сел между корней. Хотелось то ли рыдать, то ли умереть, то ли поджечь усадьбу.

Тень скользнула сквозь темноту, присела рядом.

– Мы обвенчаемся в Лондоне, – сказала Зоя. – Жить будем и там, и в Африке, Томас получил крупную должность в колонии Сомалия, где серандит добывают. Скажи мне, что ты думаешь, Ваня?

– Какая разница, Зоя, – сказал я, – что думает раб? У капитана Арауто тоже был полный трюм гребцов, помнишь? Ни капитан, ни красавицы никогда не спрашивали, о чем они там думают. Приключения от этого стали бы только хуже. Не оглядывайся, улетай.