Механизм пространства - Андрей Валентинов

напитки. В одно мгновение огромные сборища заполонили набережные и Гревскую площадь. Никогда в Париже не бывало такого скопления индивидуумов, которые были до крайности возбуждены идеей об отравлении и искали виновников этих воображаемых преступлений. Всякий, у кого находились в руках бутылка или пакет, возбуждал подозрение; простой флакон мог превратиться в обвинительный документ в глазах обезумевшей толпы. Один молодой человек, чиновник министерства внутренних дел, был убит на улице Сен-Дени по подозрению в том, что он хотел бросить яд в кувшины виноторговца…»

Анри Жиске, префект полиции Парижа (Memoires, ч. II).

«Вчера Париж оставил известный литератор Александр Дюма, автор „Нельской башни“ — спасаясь от заразы, он переехал в Швейцарию. Его коллега Оноре де Бальзак, автор „Гобсека“ и „Шагреневой кожи“, напротив, полон оптимизма. „Холера убивает только богатых дядюшек, — пошутил он в разговоре с нашим корреспондентом. — А мое состояние не столь значительно, чтобы холера удостоила меня своим вниманием…“»

«Le Constitutionnel».

Сцена шестая

Холерный карнавал

1

— Пляши!

— Пой!

— Веселись!

Холерный карнавал несся по Парижу.

Двухколесные повозки, запряженные четверней на манер римских квадриг, грохотали по булыжнику. Вокруг скакали всадники, разодеты на самый причудливый манер. Мужчины и женщины, подбоченясь в седлах, визжали, хохотали и выкрикивали оскорбления Куме Холере.

Болезнь игнорировала выходки хамов. Труп в саване молча правил передовой колесницей. Актер из «Комеди Франсез», согласившись на рискованную роль, вырядился на славу. Маска из зеленого, как болотная тина, картона, дыры-глазницы обведены красной краской. На голове — парик чудовищных размеров, густо усыпанный пудрой. Сверху актер нахлобучил колпак из бумаги, закрепив его шпильками.

Коней Холера, пьяный до полного изумления, горячил длинной клюкой. Еле держась на ногах, он не справился бы с упряжкой, когда б не добровольцы-помощники — двое громил в полумасках с бутафорскими носами. Их руки и ноги украшало множество траурных повязок. Трепеща на ветру, повязки напоминали черные бинты мумий, сбежавших из музея.

Сунув по розе в петлицы, «мумии» ловко работали вожжами.

— Пой!

— Веселись!

— Пляши!

Толпа запрудила Латинский квартал. Вчера целый день по улицам бродили «черти» — прицепив рога и хвосты, студенты ломились в дома, собирая складчину на «моровой банкет». Им не отказывали. Даже скупердяи-лавочники сыпали франками, как моты. Денег хватило с избытком. С утра шествие славно позавтракало на площади Согласия, под окнами морского министерства, затем отобедало на площади Бастилии, под Июльской колонной; завершить карнавал собирались знатным ужином перед собором Парижской Богоматери.

Казалось, Механизм Времени дал сбой. Мушкетеры, рыцари, вакханки, древние галлы, первобытные люди в шкурах, с дубинами в руках; тоги римлян, туники греков, плащи испанцев, кивера русских гвардейцев, сохранившиеся со времен оккупации — времена и народы слились в единую ликующую массу.

Бурля и пенясь, карнавал растекался по городу.

— Пей!

— Люби!

— К дьяволу холеру!

Одинок, не смешиваясь с толпой, в самой ее сердцевине, шел барон фон Книгге. В руке, заложив нужную страницу пальцем, он нес альманах «Альциона», присланный ему вчера из Санкт-Петербурга. Издатель опубликовал в альманахе новинку — драматическое переложение «The City of the Plague»[64] Вильсона, сделанное неким Пушкиным. Эминент любил творчество Вильсона; в особенности — блестящий и остроумный цикл статей «Ambrosianae Nodes». И полагал, что русский, взяв на себя непосильный труд, не справился с работой.

«Переводчик не имеет права на вольность. Куда это годится? — дописать от себя „Песнь Председателя“ и „Песнь Мэри“, сместить акценты…»

Впервые фон Книгге не понимал: что он здесь делает? Зачем присоединился к карнавалу? Он никогда не любил плебейских развлечений. Альманах, раздражение от импровизации переводчика — все это было ширмой, средством отвлечься от главного: что он забыл на кипящих улицах Парижа?

«Карнавал — словно перевод с оригинала. Страх, переплавленный в оргазм. Слияние эпох, брожение умов, растворение тел… Да, я помню оригинал. Я видел его в моих прозрениях. Лабиринт на острове, в безумной дали веков. И бурая жижа, задающая вопросы. Хуже! — она предлагала ответы. Все царства земные, видимые с ее горы — царства знаний. Она звала совокупиться — если не там, в ее клоаке, то здесь, в моих днях…»

— Жизнь коротка!

— Вина! Еще вина!

«Я отказался. Стать рабом человеческих помоев? Предоставить себя в распоряжение слизи? Я мог бы служить всадником Апокалипсиса. Но муравьем Апокалипсиса — нет! „Сделаться звеном всемирного телеграфа“, — так говорил Лабиринт, рассчитывая, что я пойму. Да, я понял! Звеном цепи, желающей сковать мир, как беглого каторжника!..»

С балконов кидали цветы и гирлянды. Мальчишки, облепив столбы, вопили изо всех сил, швыряя в небо драные картузы. Из окон высовывались женщины — хорошенькие и мегеры, девицы и старухи, они расточали воздушные поцелуи. Воздух пах серой, камфарой и дымом. Старик в наряде арлекина плясал у витрины скобяного магазина.

Старику рукоплескали двое: Мор и Глад.

«С того дня, когда я ответил отказом, мне положен предел. Мишель де Нотр-Дам, Иов[65] ясновидцев, проницал взором бесконечность. Меня остановили на полпути. Лабиринт воздвиг препоны, ограничив мой дар во времени. Проклятая жижа! — ты больше не хочешь встречаться со мной? Пусть! Я тоже не жажду встреч. Мне достаточно того, что я уже видел. Восстание Мертвецов? Воскрешение Отцов? Нет! — пусть мертвые спокойно спят в своих гробах…»

— …я видел конец привычного нам мира. Корень катастрофы — в ублюдке князя Гагарина! Возможно, он сделал какое‑то открытие?

— Он предложил организовать сеть научных центров, где будут собирать рассеянные в пространстве молекулы и атомы, из которых состояли тела наших предков. С целью их дальнейшего возрождения. Полагаете, здесь кроется корень Апокалипсиса? Собираем атомы, просеиваем через сито, склеиваем в големов…

Эминента пробил холодный пот. Он вспомнил свое прозрение, сделанное в Онфлёре по заказу генерала Чжоу. Русский мальчишка, незаконнорожденный сопляк, сын князя Гагарина — смешной, нелепый философ… Завиральные идеи. Безумные прожекты. Бред, отдавшийся гулким эхом в Лабиринте грядущего.

Воскрешение Отцов — Восстание Мертвецов — молекулы и атомы…

«Господи! — давно уже барон фон Книгге не поминал Всевышнего. — Как же я сразу не сопоставил…»

— Пляши!

— Пой!

— Веселись!

Мимо пронесся мальчишка, одетый китайским богдыханом. Вопя тарабарщину, он швырялся бумажными журавликами. Слушая вопли юнца, Эминент гнал прочь образ настоящего китайца. Ему казалось, что генералу Чжоу понравилась бы клоака потомков.

Вчера он спросил Чжоу Чжу:

«Ваш долг… Не слишком ли щедро вы расплатились со мной?»

«В великой стране, — двусмысленно ответил китаец, — десять наказаний приходится на одну награду. В сильной стране — семь наказаний на три награды; в стране, стоящей на пороге распада, наказаний и наград — поровну. Если наказания преобладают, народ спокоен, если изобилуют награды, рождаются мерзости».

«Объяснитесь, герр Чжоу!»

«Наказывая, герр Эминент,