Статьи и письма 1934–1943 - Симона Вейль
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Καὶ μὴ εἰσενέγκῃς ἡμᾶς εἰς πειρασμόν, ἀλλὰ ῥῦσαι ἡμᾶς ἀπὸ τοῦ πονηροῦ
(«И не введи нас в искушение, но избавь нас от зла»)
Единственное искушение для человека – это быть предоставленным самому себе при контакте со злом. Ничтожество человека подтверждается при этом на опыте. Хоть душа и получила сверхъестественный хлеб в тот момент, когда попросила о нем, ее радость смешана со страхом, потому что она могла попросить его только на настоящее время. Будущее остается грозным. У нее нет права просить хлеба на завтра, но она выражает свой страх в форме мольбы. Этим она и заканчивает. Словом «Отец» молитва начиналась, словом «зло» она заканчивается. От доверия следует переходить к страху. Только доверие дает достаточно сил, чтобы страх не стал причиной падения.
После созерцания имени, царства и воли Бога, после того, как мы получили сверхъестественный хлеб и очищение от зла, душа готова к истинному смирению, венчающему все добродетели. Смирение состоит в сознании того, что в этом мире вся целиком душа – не только то, что мы называем «я», во всем его объеме, но также и сверхъестественная часть души, которая есть присутствующий в ней Бог, – подчинена времени и превратностям перемен. Следует безусловно принимать возможность того, что сверхъестественная часть души исчезнет. Принимать это как событие, которое может произойти не иначе как в согласии с волей Бога. Нужно страшиться отталкивать его как нечто ужасное; но пусть наш страх будет подобен полноте доверия.
Все шесть прошений попарно соответствуют друг другу. Трансцендентный хлеб есть то же, что и божественное имя. Это то, что осуществляет контакт человека с Богом. Царство Божие – то же, что простертая над нами защита от зла; защита – царская функция. Оставление нашим должникам того, что они нам должны, – то же, что и полное приятие Божьей воли. Разница в том, что в первых трех прошениях внимание обращено только на Бога. В трех последних мы вновь переводим внимание на нас самих, чтобы принудить себя сделать эти просьбы реальным, а не лишь воображаемым действием.
В первой половине молитвы мы начинаем с приятия. Затем позволяем себе желание. Затем исправляем его, возвращаясь к приятию. Во второй половине порядок меняется: мы выражаем желание в конце. Желание стало негативным; оно выражает себя как боязнь; следовательно, оно соответствует высшей степени смирения, что уместно для завершения.
Эта молитва содержит в себе все возможные просьбы; невозможно представить молитву, которая не была бы уже в ней заключена. Она относится к [любой другой] молитве так же, как Христос к человечеству. Невозможно произнести ее хотя бы раз, уделяя полноту внимания каждому слову, без того, чтобы в душе произошло пусть бесконечно малое, но реальное изменение.
Разрозненные размышления о любви к Богу
(1942)[17]
Само наше существо в каждый момент имеет своей материей, своей сущностью любовь, которой Бог нас любит. Творческая любовь Бога, удерживающая нас в существовании, – не просто избыток щедрости. Это также отречение, жертвоприношение. Не только Страдание, но и само Творение является отказом и жертвой со стороны Бога. Страдание – лишь завершение этого. Уже в качестве Творца Бог обнажается1 от своей божественности3. Он принимает форму2 раба. Он подчиняет Себя необходимости. Он Себя понижает. Его любовь поддерживает существование, свободное и автономное существование иных, нежели Он сам, отличных от добра, посредственных существ. По любви Он оставляет их открытыми несчастью и греху. Ибо, если бы он не оставил их так, их бы не было. Его присутствие отняло бы у них бытие, подобно тому как пламя убивает бабочку.
Религия учит, что Бог создал конечные существа, в разной степени посредственные. Мы, люди, достоверно знаем, что находимся на пределе, том крайнем пределе, за которым уже невозможно ни постигать, ни любить Бога. Ниже нас – только животные. Мы так посредственны, так далеки от Бога, как только может быть творение, одаренное разумом. Это большая привилегия. Это значит, что ради нас Богу приходится преодолевать самое большое расстояние, если Он хочет до нас добраться. Когда же Он захватит, завоюет, преобразит наши сердца, тогда, в свою очередь, уже нам предстоит пройти самый долгий путь, чтобы добраться до Него. Любовь пропорциональна расстоянию.
Бог непостижимой любовью сотворил существа, так далеко отстоящие от Него. Он Сам непостижимой любовью спускается к ним. Непостижимой любовью и они затем восходят к Нему. Это одна и та же любовь. Они могут подняться лишь любовью, которую Бог вложил в них, когда пошел их искать. И это та же любовь, которой Он сотворил их так далеко отстоящими от Него. Страдание неотделимо от Творения. Творение само есть вид страдания. Само мое существование для Бога – подобно разрыву: разрыву, который есть любовь. Чем я никчемнее, тем ярче сияет величие любви, поддерживающей меня в существовании.
Зло, которое видим мы повсюду в мире в форме несчастья и преступления, есть признак расстояния, на котором мы находимся от Бога. Но это расстояние есть любовь и, следовательно, должно быть любимо. Это не означает, что следует любить зло. Нет, сквозь зло следует любить Бога. Когда ребенок, играя, разбивает ценный предмет, его матери совсем не по душе то, что он его разбил. Но если когда-нибудь впоследствии ее сын далеко уедет или умрет, она думает об этом случае с бесконечной нежностью, теперь видя в нем лишь одно из проявлений жизни ее ребенка. Именно так, сквозь все доброе и все злое, безразлично, мы должны любить Бога. Пока мы любим только сквозь добро, мы любим не Бога, но что-то земное, что называем этим именем. Не следует пытаться сводить зло к добру, выискивая для зла компенсации и оправдания. Следует любить Бога сквозь происходящее зло – и только потому, что все происходящее реально и что за всякой реальностью стоит Бог. Некоторые реальности более или менее прозрачны; другие совершенно непроницаемы; но за всем без различия стоит Бог. Можем мы Его увидеть или нет – наше дело лишь держать взгляд в направлении той точки, где Он находится. Не имей Он никакой прозрачной реальности, мы бы не обладали никаким представлением о Нем. Но если бы все реальности были прозрачны, мы любили бы только чувство света, а не Бога. Когда мы Его не видим, когда реальность Бога становится не ощутима ни одной
