Ставка - жизнь. Владимир Маяковский и его круг - Бенгт Янгфельдт

Маяковский и Наташа продолжали встречаться, ходили на прогулки, в кино, смотрели “Октябрь” Эйзенштейна. 28 ноября, в свой день рождения, она получила от находившегося в отъезде Маяковского поздравительную телеграмму и почтовый перевод на 500 рублей. Рано утром на следующий день Наташа позвонила Лили, чтобы узнать адрес Маяковского и поблагодарить его. Лили спала, но вопросов задавать не стала, а просто сообщила: Ростов, гостиница такая-то. Наташа вела себя так, как, по мнению Лили, должна была вести себя жена Кулешова, — с пониманием и без ревности. Наверное, Лили уже стало ясно, что молодая библиотекарша не представляет угрозы для их троицы. Видя в Лили подругу, а не соперницу, Наташа и поступала согласно всем правилам игры. Может быть, она уже тогда догадывалась о том, с чем впоследствии ей придется мириться, — в жизни Маяковского есть только одна женщина, которую он по-настоящему любит.

Татьяна 1928 — 1929

Любить — это с простынь, бессонницей рваных, срываться, ревнуя к Копернику,

его, а не мужа Марьи Иванны, считая своим соперником.

В. Маяковский. Письмо товарищу Кострову из Парижа о сущности любви

Осень и зима 1927 года прошли для Маяковского под знаком революционной поэмы. Сам он считал “Хорошо!” программной вещью, вроде “Облака в штанах” для того времени, но реакция на нее была разной. Для Луначарского это была “Октябрьская революция, отлитая в бронзу”, “великолепная фанфара в честь нашего праздника, где нет ни одной фальшивой ноты Противники Маяковского, прежде всего представители РАППа, наоборот, использовали малейшую возможность для того, чтобы накинуться на него. Утверждалось, что Маяковский на самом деле “далек от понимания Октября, его содержания, его сущности”, а то, что он написал, — “дешевая” юбилейная эпика”. Одновременно были и критики, пытавшиеся смотреть глубже, к примеру обозреватель харьковской газеты “Пролетарий”, констатировавший, что эпос не принадлежит к лучшим образцам творчества Маяковского: “Здесь он сплошь и рядом срывается и не возвышается над публицистикой невысокого уровня. Против этого поэт может негодовать, он может бороться с этим, но преодолеть свою лирическую “конституцию” ему, по-видимому, не дано”.

Когда в октябре Маяковский читал поэму членам московской партийной организации, он обратился перед чтением к пуб-

лике с просьбой сообщить ему, понятно произведение или нет. В последовавшей дискуссии его — как обычно — критиковали за индивидуализм, за то, что он “рисует отдельных героев, но не показывает массы”, тем не менее большинство слушателей считали, что поэма удачна и по форме и по содержанию. И, к великой радости Маяковского, никто не утверждал, что она “непонятна”. В конце вечера была принята резолюция, в которой говорилось, что “Хорошо!” — “шаг вперед и заслуживает использования ее в практической работе как средства художественной агитации”.

Как бы ни был Маяковский доволен реакцией партийного коллектива, он знал, что она непоказательна. На каждом выступлении противники рьяно пытались его уколоть — и злорадствовали, когда, в их понимании, им это удавалось. Среди хулиганствовавших были и литературные противники, и те, кто приходил только для того, чтобы спровоцировать скандал. Маяковский был блестящим эстрадным поэтом, и его выступления зачастую превращались в настоящее шоу, главным образом благодаря его выдающейся способности парировать нападки публики; этому способствовал его мощный бас, заглушавший всё и всех. Вопросы задавались устно или в записках, которые передавались на эстраду. “А вас никто не читает, никто не спрашивает! Вот вам, вот вам!” — ликовала ленинградская библиотекарша, а в Баку Маяковский получил записку следующего содержания: “Когда у человека на душе пустота, то для него есть два пути: или молчать, или кричать. Почему вы выбрали второй путь?” Маяковский ответил со свойственным ему остроумием: “Автор этой записки забыл, что есть и третий путь: это — писать вот такие бездарные записки”. Публика рыдала от смеха.

В большинстве случаев Маяковский своими молниеносными, убийственными ответами мог расположить зал в свою сторону, но порой комментарии были такими подлыми, что ему казалось, будто вся его жизнь поэта ставится под вопрос, — неужели так ему платят за его преданность революции и рабочему классу? Выступления иногда продолжались по несколько часов, и по их окончании Маяковский чувствовал себя совершенно опустошенным, “выдоенным”, как он сказал Наташе Брюханенко. За сотни выступлений он собрал такое количество записок — около

Татьяна Яковлева в 1932 г.

Любимой эстрадой Маяковского в Москве был Политехнический музей. 20 октября 1927 г., в преддверии десятилетия Октябрьской революции, он читал здесь поэму “Хорошо!".

20 тысяч, — что даже хотел написать “универсальный” ответ авторам вопросов. Если бы он был написан, то наверняка содержал бы следующие мысли, сформулированные в первом номере “Нового Лефа” за 1928 год под рубрикой “Вас не понимают рабочие и крестьяне”: “Я еще не видал, чтобы кто-нибудь хвастался так: “Какой я умный — арифметику не понимаю, французский не понимаю, грамматику не понимаю”. Но веселый клич: “Я не понимаю футуристов” — несется пятнадцать лет, затихает и снова гремит возбужденно и радостно. На этом кличе люди строили себе карьеру, делали сборы, становились вождями целых течений”.

Вся жизнь и поэзия Маяковского были связаны с политикой, с коммунистическим строительством и с “местом поэта в рабочем строю”. Но если злободневные вопросы он комментировал охотно, то крупные политические процессы даже не упоминаются в его стихах и письмах — несмотря на то что 1927–1928 годы отличались событиями, в корне изменившими советское общество. Параллельно с празднованием юбилея революции, воспетой Маяковским в поэме “Хорошо!”, Сталин проводил беспощаднуючистку среди своих противников: 14 ноября из партии исключили представителей так называемой левой оппозиции, а через два месяца ее лидер Лев Троцкий и еще тридцать оппозиционеров были сосланы в Алма-Ату. Избавившись от левой оппозиции, Сталин взялся за правую, возглавляемую Николаем Бухариным, который в 1928 году был постепенно обезврежен. Преобразования в экономической области были не менее глубокими. Несмотря на утверждение, что основой построения социализма по-прежнему остается нэп, осуществленная экономическая политика на практике противоречила принципам нэпа: в 1927–1928 годах были сделаны первые шаги по форсированной индустриализации и принудительной коллективизации сельского хозяйства.