Элрик: Лунные дороги - Муркок Майкл

Мы добрались до мелкой, грязной, заросшей водорослями и травой речушки, и стало ясно, что динозавр отдыхал здесь и попытался подкормиться водорослями. Обнаружились и полупереваренные останки мелких млекопитающих и рептилий. Белый Ворон оказался прав. Это существо не могло выжить в здешних условиях. Также стало ясно, что рана его гораздо серьезнее, чем мы думали: похоже, оно пыталось остановить кровь с помощью травы. Насколько оно разумно?

Я спросила Айанаватту что он об этом думает. Он не был уверен. Сказал, что научился не судить о разумности по своим стандартам. Он предпочитал верить, что каждое существо разумно по-своему. И потому старался относиться ко всем им с таким же уважением, с каким относился к себе.

Я не могла до конца принять его взглядов. Сказала, что не могу в это поверить, однако даже если животные и не разумны, то явно обладают душевной восприимчивостью. А вот неустойчивые скалы и камни – просто отвратительные собеседники.

В этот момент я обнаружила, что улыбаюсь – эти предположения позабавили меня. Совсем недавно я обвиняла мужа в нехватке воображения.

Айанаватта помолчал, удивленно подняв брови.

– Может, я ошибаюсь, – сказал он, – но я припоминаю, как мне довелось встретиться с каменными великанами. Они и в самом деле не особенно разговорчивы.

И он искоса бросил на меня насмешливый взгляд.

Внезапно, не останавливая Бесс, Белый Ворон соскользнул с ее бока и неслышно зашагал рядом, вглядываясь в мутный ручей. Я подумала, что это, наверное, похоже на то, что Улрик видел в окопах в конце Первой мировой. Кенабик явно агонизировал, катаясь по земле, чтобы унять боль.

Наша охота приобрела весьма тягостный оборот. Она походила скорее на похоронную процессию.

Дождь стал сильнее, и сквозь потоки воды почти ничего не было видно. Спустившись вниз с длинного пологого холма, мы оказались в жесткой зеленой траве, доходившей Бесс почти до плеч. Даже ей стало трудно пробираться вперед. Белый Ворон повернул ее назад, чтобы найти место получше. Постепенно она пробила дорогу сквозь тесные заросли и выбралась на пригорок.

Тогда сквозь шум дождя мы услышали кенабика. Он больше не клекотал, не кричал и не стонал, как раньше. В голосе его больше не слышались затихающие нотки боли и жалости к самому себе. Мощная диафрагма ритмично и медленно издавала густой баритональный звук, похожий на шум шаманской гуделки, булл-рорера.

Белый Ворон достал из длинного колчана тонкое копье. Он снова спешился и быстро исчез в струях дождя и высокой траве.

Бесс остановилась и повернула голову, словно опасалась за хозяина.

– Что сейчас делает кенабик? – спросила я Айанаватту.

– Не уверен, – хмурясь, ответил воин. – Но думаю, что он поет песню смерти.

Голос зверя стал еще ниже, и между нами вдруг возникла связь. Я почувствовала, как его озадаченный разум проник в мой, вопрошая о чем-то. Но не меня. Не меня. Мы чувствовали взаимное отвращение. Но и любопытство. Чудовище осторожно касалось моей личности почти с благодарностью.

Все это время оно продолжало петь. Отчего-то я поверила, что оно рассказывает историю своего племени, их славы, добродетелей и гибели. Психолог решил бы, что это проекция, начал бы спорить, что животное не способно на столь сложные чувства и мысли. Но, как сказал Айанаватта, кто мы такие, чтобы определять ценность или качества существ с другим восприятием?

Я не могла заставить себя слиться с разумом кенабика. Он слишком отличался от всего, что я могла понять. Он грезил о полях высокого тростника, о густых питательных папоротниках, песня его начинала все больше и больше отражать его мечты. Между гулким голосом и странным райским видением установилась странная гармония. Я воспринимала все то, о чем хотели мне сообщить разумные существа. Сейчас это была пугающая и путаная смесь не до конца понятных образов и чувств. К кому еще могло обратиться умирающее существо? Еще один голос запел песню, и две мелодии так сплелись, что я уже не могла различить, кому какая принадлежит.

И чудовище резко переключило свое внимание на кого-то другого. Должна признаться, я почувствовала облегчение. Я не впервые общалась с умирающим духом, но вряд ли могла утешить это странное древнее существо.

Тучи немного разошлись, и дождь прекратился. Мы увидели, что стоим в высокой, по пояс, траве. На небольшом расстоянии, спиной к нам, стоял Белый Ворон. По его позе и положению головы я поняла, что кенабик находится где-то чуть ниже него. А затем сквозь туманные заросли разглядела поднимающуюся клювастую голову. Огромные желтые глаза искали того, кто поет другую песню. В глазах плескалась озадаченная благодарность. Умирающий зверь познал милосердие.

Тучи набежали снова. Я увидела, как Белый Ворон поднял копье с серебристым наконечником.

Обе песни замолкли.

Мы ждали очень долго. Дождь хлестал, по траве из-за ветра пробегали блестящие волны. Мы начали привыкать к неистовым атакам стихии. В конце концов мы с Айанаваттой приняли решение. Спешились, приказав Бесс оставаться на месте, если, конечно, не придется бежать от опасности, и пошли вперед сквозь плотные стебли травы. Мокасины тонули в плотной, вязкой грязи. Айанаватта остановился и прислушался, сделав мне знак хранить молчание. Наконец и я услышала тихие шаги.

Белый Ворон пробирался сквозь траву. На плече он нес копье и два огромных пера, великолепных на фоне серого неба. С головы до ног он был измазан кровью.

– Мне пришлось залезть в него, – пояснил он, – чтобы найти амулет отца.

Мы пошли за ним туда, где ждала нас Бесс. Мамонтиха заметно обрадовалась его возвращению. Белый Ворон взял два гигантских блестящих пера и прикрепил их среди шерсти на мохнатой голове. Ее шкура была настолько плотной, что перья не выпали, и Белый Ворон заверил мамонтиху, что чуть позже вплетет их понадежнее. Бесс выглядела довольной, гордясь своим новым украшением. Белый Ворон поздравил ее с победой. Затем он вернулся к ручью и смыл кровь с тела, а потом запел. Он пел о Бесс и ее героическом духе. Она присоединится к своим предкам в вечном танце, и ее дела будут прославляться вечно. Он пел о великом сердце своего погибшего врага. И мне показалось, что дух зверя упокоился, оставив этот мир и воссоединившись со своими братьями на вечных пастбищах.

Остаток дня и часть ночи Белый Ворон провел, купаясь и стирая одежду. Вернувшись в лагерь, он с благодарностью присел к костру, который мы развели. Вытащил трубку и молча раскурил ее. Затем он потянулся к котомке, лежавшей поверх выстиранной одежды, запустил в нее руку и что-то вытащил, чтобы показать нам.

Свет костра отбрасывал дрожащие тени, мешая мне разглядеть, что у него в ладони.

– Пришлось забраться ему в желудок, – сказал Белый Ворон. – Трудно было. И времени потребовалось много. У кенабика три желудка, и все больные. Я надеялся найти что-нибудь еще. Но там оказалось только это. Возможно, это все, что нам нужно.

Пламя взвилось ввысь, освещая ночь, и я разглядела нечто маленькое. Голубое, желтоватое, алое. Круглое. Странно знакомое…

Я узнала предмет.

Тело тут же отреагировало. Голова закружилась. Я начала задыхаться. Мозг отказывался воспринимать то, что увидели глаза.

Я смотрела на точную миниатюрную копию огромного чародейского щита, на котором я приплыла в этот мир. Я нисколько не сомневалась, что это тот же самый щит. Все сходилось идеально, кроме размера.

– Он принадлежал моему отцу, – сказал Белый Ворон, – когда тот был Белым Вороном. Теперь я настоящий Белый Ворон.

Он сказал это сухо. Безжизненным голосом. Сжал талисман в кулаке, а потом положил обратно в котомку.

Я посмотрела на Айанаватту, словно в поисках подтверждения, что я не ошиблась, узнав чародейский щит, но он ведь никогда его по-настоящему не видел. Лишь мельком, в пророческом сне. Я была уверена, что совпадали самые мельчайшие детали. Но каким образом он так уменьшился? Может, из-за каких-то биологических процессов в желудке зверя? Или из-за чего-то сверхъестественного, чего я не замечаю?