Время потрясений. 1900-1950 гг. - Дмитрий Львович Быков

class="p1">Конечно, впоследствии блистательная поздняя проза Катаева, иногда скандальная, как «Алмазный мой венец», иногда пронзительно яркая и изобразительно беспрецедентно точная, как «Волшебный рог Оберона», она немножко заслонила Катаева тридцатых годов. Но тем не менее для советского читателя 1936 года «Белеет парус» был каким-то глотком черноморской свежести, каким-то удивительным подарком судьбы.

Надо сказать, что Катаев вообще с этой повестью входит в зрелость, он обзавёлся наконец постоянной семьёй. После не слишком удачного первого брака он очень удачно и счастливо женился на совсем молоденькой Эстер Катаевой, которой и посвящена эта повесть. Эстер мне в интервью рассказывала, 60 лет спустя, как Катаев читал ей каждую новую главу «Паруса» и как она восхищалась этой вещью. Надо, кстати, сказать, что она вызвала и восхищение Бунина. Бунину, катаевскому учителю по Одессе, не очень-то нравились его сочинения двадцатых годов, «Время, вперёд» он вообще не прочитал. А вот «Белеет парус» он встретил восторженно, покрыл восклицательными знаками на полях и передал Катаеву «Жизнь Арсеньева» от учителя через друзей с очень лестной надписью.

То есть это, наверное, единственный случай, когда Катаеву удалось в советское время, да ещё и при Сталине, протащить каким-то образом в печать, реализовать самые ценные стороны своего дарования. Во-первых, это несравненный пластический дар. Катаев – гениальный описатель. Он всю жизнь завидовал Набокову, признавался, как жаждет его душа повторения этого феномена, но на самом деле этот феномен вполне удавался и ему. Некоторые описания из «Паруса», например бычки на Привозе, или поразительная вода-фиалка, о которой мечтали все читатели, или последний день в экономии, когда с началом осени Бачей уезжают в Одессу, и Петя смотрит, когда ныряет с открытыми глазами, последний раз смотрит на чудеса подводного мира перед отъездом в город. Это всё врезается в память мгновенно. Эта повесть написана с таким восторженным аппетитом к жизни, с такой памятью на мельчайшие детали, с таким мастерством в передаче запахов, оттенков, самого одесского воздуха, потому что Одесса действительно состоит из совершенно особенных примет. Это, пожалуй, пример самой гибкой, самой пластичной, самой точной прозы во все тридцатые годы.

Обратим внимание на то, что вообще с пейзажами у советской литературы не очень хорошо обстоит дело. Там, как в классической пародии, пели птицы, шумели деревья, а в подвале в это время шёл Третий съезд РСДРП. Изображение пресловутой действительности в её революционном развитии совершенно не позволяло полюбоваться как следует женским лицом, одеждой, пейзажем. А вот Катаев умудрился написать повесть, которая полна детских примет счастья. Последняя такая счастливая вещь – это, наверное, «Детство Никиты» Алексея Толстого, написанное за 14 лет до того.

Вторая удивительная особенность катаевского творчества – он, начиная с детских лет, когда он с таким жадным вниманием читал похождения Пинкертона или Холмса, любит сильный авантюрный сюжет. Поздняя его проза в достаточной степени бессюжетна, разбита, но даже в «Траве забвения» есть замечательное, яркое и сильное повествование о Клавдии Зарембе, девушке из совпартшколы, которая сдаёт чекистам своего друга, белого офицера, и этот сюжет запоминается лучше всего остального. Точно так же и «Уже написан Вертер», самая знаменитая поздняя повесть Катаева, это тоже повесть с ярким и сильным сюжетом. Катаев – замечательный фабулист, замечательный строитель динамичных фабул, он очень любит погони, поиски, приключения. Кстати, примыкающая к тетралогии повесть «Электрическая машина», которую Катаев написал во время войны, чтобы отвлечься от её ужасов, она тоже сюжетная и тоже крайне динамичная. Он вообще хороший рассказчик.

И поэтому он сумел придумать для «Белеет парус» такой романтический, авантюрный, исторический сюжет. Конечно, идеологически очень выверенный, потому что там матроса Жукова, матроса с «Потёмкина», прячут на протяжении всей повести, и выхаживает его дедушка Гаврика, Гаврика Черноиваненко. И дедушка, замечательный одесский рыбак, он там представитель простого трудового народа, носитель его мудрости и стойкости. Но невзирая на всю ходульность дедушки и такую же ходульность матроса, вся эта фабула со шпиком, который матроса преследует, с прятками, со всей динамикой восстания 1905 года на «Очакове», которое тоже там присутствует фоном, всё это создаёт в повести очень напряжённую, очень динамичную картинку. «Очаков» и «Потёмкин», эти два главных названия 1905 года, для молодого Катаева много значили. Я бы погрешил, наверное, против истины, если бы сказал, что вся эта революционная история подвёрстана к повести на живую нитку.

Катаев действительно успел послужить и у красных, и у белых. Его путь в революцию был достаточно непрост. Приходится признать, что революционная утопия и его, и всех южан – Олешу, Багрицкого – в какой-то момент захватила. И Катаев искренне был предан советской власти, чего уж там говорить. В «Траве забвения», когда ему, классику, уже всё было можно, он достаточно скептично отозвался о выборе Бунина, который за чечевичную похлебку эмигрантской свободы продал Родину и революцию. И он никогда не понимал этой бунинской ненависти к новизне и бунинской привязанности к прежней России. Да, «Белеет парус» вполне революционное произведение, полное памяти, и довольно светлой памяти, революционных предчувствий. В конце концов, ну что мы будем лгать, вся Одесса в 1905 году сочувствовала «Очакову» и «Потёмкину». Сколько бы мы ни видели потом трагических свидетельств о русской революции 1917 года, о том, как ужасна была в Одессе Гражданская война, о том, как через город прокатывались то русские, то интервенты, тем не менее, как бы мы ни относились к этому всему, мы должны признать, что революционная сторона «Паруса», она в общем искренняя, светлая и ничуть не натужная.

Потому что матрос этот, Жуков, достаточно обаятельный герой, при всей своей правильности, да и, в общем, для детей, как это ни странно звучит для сегодняшней литературы, для детей как-то естественно желание прятать преследуемых. Ну посмотрите, сколько этого в литературе. У Грина, например, «Сто вёрст по реке», когда две девушки прячут беглого каторжника. Сколько этого у Бруштейн, в «Дорога уходит в даль», когда гимназисты помогают подпольщикам. Для ребёнка естественно помогать тому, кого все преследуют. Не важно тут, революционный он матрос, контрреволюционный, если за ним гонится шпик, естественно прятать его от шпика. Вот то, что Петя и Гаврик прячут Жукова, романтического Робин Гуда революции, это очень естественно вписывается в ткань повести.

Третий непременный аспект – Катаев вообще большой мастер изображения подростковой любви. Самая удачная его книга на эту тему, я думаю, это «Юношеский роман моего старого друга Саши Пчёлкина, рассказанный им самим». Пчёлкин – это постоянный псевдоним Катаева в его поздней прозе. «Юношеский роман» – это история его армейской службы в 1914 году