Немецкие предприниматели в Москве. Воспоминания - Вольфганг Сартор

могли взвесить, какие это будет иметь последствия для всех. Как уже говорилось, биржевой комитет ходатайствовал за нас и дал нам возможность продолжить нашу деятельность. Мы должны были решить, принимать условия или нет. Мы не видели другого выхода для сохранения всей гигантской фирмы.

17. Немецкие погромы и комиссия по ликвидации «Вогау и Кº»

Всем нам потом пришлось не раз горько сожалеть об этом после того, как вышли первые официальные распоряжения и мы молча должны были сносить одно унижение за другим. Тем временем почти все, что я любил из вещей, у меня отобрали: лошадей, упряжь, повозки, сани, ружья. Нашу большую квартиру мы сами отдали и организовали там с моим отцом лазарет за счет общины. Сами мы переехали на зиму к моим родителям. Жена вместе с сестрой Глафирой руководила этим лазаретом. Мы тогда исходили из мысли, что уход за ранеными должен стать благодарностью за гостеприимство, долго предоставлявшееся нам той страной, которую мы ошибочно считали своим домом и где теперь нас вынудили почувствовать себя чужаками.

Жена зарекомендовала себя и в этой деятельности исключительно хорошо, и думаю, что ей, как русской, такая помощь соотечественникам приносила удовлетворение.

Все немцы, интернированные вместе со мной, были постепенно высланы из Москвы и расселены по самым разным частям России. Сначала я сочувствовал соплеменникам, вынужденным вместе с семьями покинуть свои жилища, оставить занятия в Москве, чтобы какое-то время ожидать конца войны в неизвестной дали. Но после того, как я увидел, что происходит вокруг, я вскоре осознал, что им было лучше, чем нам. Чаще всего их вполне нормально устраивали в маленьких городах и деревнях и оставляли там в покое. Конечно, дурной полицейский начальник мог и там устроить травлю, но, как нам передавали, большинство разумно уживалось с населением и с полицией и вполне прилично пережило трудные времена. У нас тоже было много друзей, родственников и наших служащих, которым пришлось уехать. Фирма продолжала платить им жалованье, и позже они даже с радостью вспоминали о времени, которое их сблизило, подружило и объединило.

У нас в Москве все было наоборот. Собственно, мы были изолированы и, возможно, сами отгораживались еще сильнее, чем это было необходимо, чтобы избежать ненужных столкновений. Совершенно понятно, что чувства, которые меня тогда переполняли, были совсем иными, чем у большинства. Наши желания были совершенно противоположными, радость и печаль также вызывали несходные причины. Нельзя было выговориться с единомышленниками, родственными душами, приходилось прятать свои взгляды. Когда это продолжается долго, испытываешь очень мучительное ощущение.

У меня независтливый характер, эмоции зависти всегда были мне чужды. В то время я, возможно, впервые их испытал, когда думал о своем брате Бобе. Он жил в Германии и мог там, как я думал, находиться в рядах своего полка. Но и ему, как я узнал позже, было с самого начала нелегко занять достойное положение, поскольку он родился в Москве; были трудности, прежде чем он смог, наконец, выступить со своим артиллерийским полком и потом прекрасно зарекомендовать себя на фронтах этой ужасной войны.

По законам военного времени я был официально отстранен от всех своих должностей; по крайней мере, формально я не мог больше руководить подразделениями, в которых работал, но неофициально я управлял ими и в дальнейшем, только не подписывая бумаг и не выступая открыто как начальник. Так что первая зима прошла вполне сносно. Весной, как и обычно, мы переехали за город.

Туда мы пригласили пожить племянника моей жены Гелистранда с его семьей. Он был шведом и после вступления Америки в войну занялся в качестве шведского консула опекой немцев, особенно гражданских заключенных. Самым ужасным была работавшая вовсю яростная пропаганда, которая в нашем случае затрагивала нас острейшим образом. В основном этому подвергался мой старший брат Гуго, которого в желтых вечерних газетах ежедневно смешивали с грязью. Не проходило и дня, чтобы в газете не было какой-нибудь статьи, касавшейся нас. Нам вменялось самое невероятное. Дошло до утверждений, что мы занимались шпионажем, что мы в поместье построили фундамент для немецкого тяжелого оружия, и подобная чушь. Кроме того, это было хорошим предлогом и для петербургских ведомств, которые должны были организовать плохо функционирующую военную машину: всегда, когда что-то было жизненно необходимо, они снова и снова сталкивались с фирмой Вогау, которая всем этим занималась. Были ли это сода, медь, железо и т. п., они вновь натыкались на это имя, что действовало на них как красная тряпка, и этим они отчасти пытались обосновать и оправдать свои неудачи в организации поставок. И сугубо заинтересованный английский посол, который стоял за этими ведомствами, использовал подобные обстоятельства, чтобы агитировать против всего немецкого, задействованного в экономике.

Настроение населения летом 1915 года, когда неудачи на фронте уже нельзя было замалчивать, стало весьма взрывоопасным. В этот момент надо было найти клапан, найти виновного, которого можно было сделать ответственным за все неурядицы и неудачи. Кто же мог лучше подойти для этого, чем живущий в России немец, будь то германский подданный (здесь их осталось совсем немного, поскольку все они были высланы и тем самым обезврежены), будь то немец, десятилетия назад принявший российское подданство, будь то принадлежавший российскому государству балтийский немец, который по большей части состоял на российской государственной службе и служил в армии. На них должен был обрушиться гнев народа. Им нужно было отомстить за отсутствие успехов на фронте, причем истинно азиатским способом. Эта идея исходила не столько от самого народа, сколько от правительства, которое побуждало к таким актам отмщения, поощряемым к тому же английским послом в Петербурге.

И тогда летом 1915 года дело дошло до немецких погромов, особенно в Москве. Во время этих погромов, которые происходили по наущению и под покровительством полиции, было уничтожено множество ценных вещей. У солдат и офицеров, отдававших свою жизнь родине на фронте, сжигали дома и квартиры, грабили все, что можно было унести. Но фирма Вогау оказалась в специфической ситуации: на нас натравили московские ночлежки. Утром, еще ничего не подозревая, я поехал в город в контору, но уличные настроения уже показались мне странными, и совсем скоро распространились слухи, что банды двигаются по Москве и грабят немецкие магазины и конторы. Мы закрыли офис и отпустили служащих. Очень скоро последовало «доблестное» нападение на здание нашей фирмы. Все было разбито, каждый письменный стол разломан, даже батареи центрального отопления были отодраны от стены. Вся улица и двор заполнились обрывками разорванных книг и бумаг, на которые под конец