Любавины - Василий Шукшин

– Оптимист, – усмешливо сказал незнакомый пожилой в золотых очках, с седым ежиком на большой голове; он с интересом приглядывался к Ивлеву.

– Я не понимаю, почему вообще возник вопрос о нашем районе и о нас? Мы ехали, думали, с нами хотят просто познакомиться.

– Разве это не так? – спросил мужчина с ежиком.

– Это не так, конечно. Лично мне такое знакомство… уже боком начинает выходить, я же вижу. Но не думай, товарищ Лукин, что я легко подниму лапки кверху. Сначала я скажу все, что о таких, как ты, думаю. Лукин, ты сейчас самый опасный тип в нашей партии. Разве тебя наши дела волнуют? Нисколько. Ты, конечно, постарался обставить дело так, будто они тебя действительно волнуют. А я утверждаю, что нисколько не волнуют, потому что ты схватил одни вершки, да и то только те, которые тебе нужны. Разве это забота? Разве это критика? А сколько труда потратил!… Тебе ведь не понравилось, что мы осенью дали тебе отпор, качнулся твой авторитет… И сейчас, при новом руководстве, тебе его нужно поправить. Ты и попер на нас. А что мы сделали? Мы доказали, что в интересах дела в нашем районе не надо торопиться с совхозами. Ты бы радовался, что тебя поправили, что не случилось ошибки, а ты на дыбошки стал. Ты надергал фактов, насобирал кляуз всяких и высыпал все в кучу. И доволен. Эх, коммунист!… Я о тебе никаких фактов не знаю, но я сердцем чую, что… не друг ты мне, не товарищ. Я ненавижу тебя и оправдываться перед тобой не стану.

– Ты хочешь сказать, что коммунист – ты, а Лукин не коммунист. Так? – Первый секретарь строго и внимательно смотрел на Ивлева. – А почему я должен думать так же? Только потому, что ты горячо и взволнованно говоришь об этом? Это же не доказательство. Ты же говоришь серьезные вещи.

– Здесь не все знают, что Ивлев в свое время был исключен из партии, – отчетливо проговорил Лукин. – Я хотел бы, чтобы он рассказал об этом. Если уж он заговорил о том, кто настоящий коммунист, – это – сказанное Луниным – шлепнулось на стол как нечто сырое, холодное, гадкое. Стало тихо.

Ивлев побледнел.

– А потому!… Потому… – на глазах его, на ресницах, сверкнули злые слезы; он изо всех сил крепился, это было видно. – Потому, что… Пошли вы к черту! – Ивлев толканул ногой стул и вышел из кабинета.

В кабинете опять стало тихо. Долго молчали.

– Я отвечу за него, – заговорил Родионов. – Он был исключен из партии за то, что скрыл из своей биографии тот факт, что его родители были репрессированы. Узнал он об этом – что его отец и мать посажены – семнадцати лет. А потом было тяжело признаться, стыдно. Это не вина человека, а беда наша. Но когда он понял из письма, которое отец оставил ему что родители были честные люди, он сам попросил исключить его из рядов партии.

– На кого же он обиделся? – жестко спросил Лукин. – На себя или на партию? Как понимать его просьбу?

– И на себя и на партию.

– Товарищи!… – Лукин встал. – Я хочу, чтобы меня сейчас правильно поняли. Я знаю, это вопрос не из легких… У меня у самого в тридцать шестом году погиб брат…

– Лукин!… – прервал его вдруг пожилой человек с ежиком. – Не надо так. Имей совесть.

– Что? А в чем дело?

– Про брата – не надо. Ты же сам его посадил.

Опять в кабинете воцарилась тишина. Лукин растерянно улыбнулся и посмотрел на первого секретаря.

– Донес, что ли? – спросил тот.

– Донес, – сказал человек с ежиком.

– А я, собственно, и не скрываю этого!… – Лукин сурово нахмурился. – Мы с братом разошлись идейно, я ему говорил прямо…

Человек с ежиком бесстрастно смотрел на Лукина; широкое лицо его с каменной-серой челюстью не выражало ничего.

– Говорил прямо, а заявление писал – не прямо. Под чужой фамилией.

Лукин опять растерялся. Он не мог знать, что где-то каким-то образом всплыли на поверхность неприятные дела минувших лет.

– Я же вам говорю, что не скрываю этого…

– Скрывал. Девятнадцать лет скрывал.

– Я говорю: я сейчас не скрываю!…

– Сейчас смешно скрывать.

– Это Игната Лукина, суховского комиссара?! – дошло наконец до Родионова. – А?

Ему никто не ответил. Человек с ежиком и Лукин смотрели друг на друга…

– А я тебя, Лукин, всю жизнь уважал из-за брата, – сказал Родионов. – Собака ты.

Лукин бросил на стол бумажки.

– Хватит!…

– Лукин, тебе истерика не идет, – сказал первый секретарь. – Сядь. Мы потом поговорим об этом. Родионов, тебе предъявлены серьезные обвинения.

– С Кибяковым правильно – прохлопали. С Воронцовым… тут сложнее…

– С Воронцовым тоже правильно!

– Я тебя не слышу и не вижу, Лукин. Тебя нету!

– С Воронцовым – правильно!

– Перестаньте! – первый секретарь пристукнул ладонью об стол.

– Позвольте мне! – решительно встал Селезнев. – Товарищи… хочу внести ясность: когда меня направляли в Бакланский район, меня инструктировал Лукин. Он просил меня извещать его о всех делах, решениях и поступках Родионова и Ивлева… Я тогда не понял, что он копает под них…

– Извещал? – спросил первый.

– Извещал.

– А сейчас что?… Побежал с корабля?

– Я тогда не понял, для чего это нужно Лукину.

– Продолжай, Родионов.

Ивлев ходил по номеру гостиницы, курил. Ждал Родионова.

Родионов пришел поздно. Уставший, злой… Молча разделся, взял полотенце, пошел в ванную. Ивлев походил еще немного, не выдержал, тоже пошел в ванную.

– Ну, что там? – спросил он.

– Пошел к черту, – усталым голосом сказал Родионов. – Баба… Орешь против кисейных барышень, а сам хуже всякой барышни. Истеричка.

– Ну, ладно… – Ивлев сморщился. – Мне стыдно, что я тебя одного оставил… Извини за это.

– Пожалуйста, – Родионов раскорячил ноги, сунул голову под кран, долго кряхтел, мотал головой, фыркал… Ивлев ждал.

– Ну, что там? – опять спросил он, когда Родионов начал вытираться.

– Буфет открыт еще?

– Открыт, наверно.

Родионов пошел в номер, Ивлев – за ним.

– Ты что, не хочешь разговаривать со мной?

– Не хочу, – Родионов бросил полотенце, надел китель, причесался перед зеркалом и ушел в буфет.

Ивлев опять принялся ходить по комнате.

Когда Родионов вернулся, Ивлев лежал на кровати в кителе, положив ноги в носках на стул.

– Вот теперь можно разговаривать, – сказал Родионов.

Ивлев сел на кровати.

– Ухожу опять в милицию, Николаич. Звонил сегодня в управление – берут.

Родионов посмотрел на своего помощника.

– Да?

– Предлагают в Салтонский район. Если, конечно, в крайкоме… ничего страшного не случилось. Чем там кончилось-то?

Родионов все смотрел на Ивлева, и взгляд его был неузнаваемо холодный, чужой, пристальный.

– Иди, пожалуй, в милицию, – согласился он. – В крайкоме все обошлось… Но выговор тебе будет – чтоб ты умел вести себя.

Ивлева поразили глаза Родионова. Даже в минуты ярости они у него никогда не были такими, даже – когда он очень уставал. Сидел другой Родионов – пожилой, глубоко и несправедливо обиженный человек.

– Кузьма Николаич…

– Ладно… – Кузьма Николаевич махнул рукой, встал и начал раздеваться. – Давай спать.

Разделись, легли. Ивлев не выключил на своей тумбочке свет.

Слышно было, как подъезжали к подъезду гостиницы такси, жалобно взвизгивали тормоза, хлопали дверцы… В соседнем номере бубнил репродуктор и разговаривало сразу несколько людей, смеялись – выпивали, наверно. По коридору прогуливались две женщины – туда-сюда; когда они приближались к дверям, Ивлев разбирал отдельные фразы:

– Дорогая моя, я вам говорю: не сдавайтесь!

– Возмутительно то, что он не может понять… – дальше не разобрать.

– Не сдавайтесь! – опять восклицала женщина с низким сильным голосом. И еще несколько раз слышал Ивлев, как она говорила: «Не сдавайтесь!».

Потом из репродуктора в соседнем номере грянула удалая русская песня. Ивлев придвинулся ближе к стене и стал слушать песню. И в голове начали слагаться стихи… Интересно, что охота к стихам пробуждалась у Ивлева только в трудные для него минуты жизни.

Утром Родионова разбудил голос Ивлева – тот негромко разговаривал с кем-то по телефону.

– …Да, да… Я понимаю. Нет, просто… да, да. Нет, просто я… – долго слушал. – Выговор. Не знаю еще. Будьте здоровы! Мгм… Конечно. Будьте здоровы!

«Сопляк», – с удовольствием подумал Родионов. Полежал еще немного, потом потянулся и «проснулся».

– С добрым утром! – приветствовал его Ивлев. Он успел побриться, помыться… Сиял, как новый гривенник.

– Рано ты, – сказал Родионов.

– Что будем делать?

Родионов откинул одеяло, опустил на пол худые, волосатые ноги. Ивлева удивили мешки под глазами первого секретаря; вообще вид у него был неважный, усталый.

– Что делать?… Позавтракаем, потом пойдем получать твой выговор. А потом… выпьем на прощанье. В ресторане. Я уж лет десять не был в ресторане.

– Я раздумал, – сказал Ивлев.