Пантелеймон Романов - Пантелеймон Сергеевич Романов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Да, это не совсем приятно, — сказал человек в шубе.
Он еще что-то хотел прибавить, но вдруг оба его собеседника толкнули его и, вскочив, стали против него и начали плести что-то такое, отчего у посетителя на лице появилось определенное выражение испуга, как будто у него мелькнула мысль, что не спятили ли оба эти голубчика…
— Вы, товарищ, подайте заявление… во вторник будет заседание коллегии, там рассмотрят, — говорил один.
— Это вам не сюда нужно было обратиться, вы пойдите лучше в Цветметпромторг, — говорил другой, все время делая страшные глаза и косясь при этом куда-то назад.
По коридору к ним шел человек с остренькой бородкой, в синей блузе, с портфелем. И чем он ближе подходил, тем больше человек в коротких брючках работал глазами, а толстый тем усерднее убеждал посетителя подавать заявление. Наконец оба вздохнули и, посмотрев вслед человеку с портфелем, когда он отошел на значительное расстояние, сказали оба в один голос:
— Видал фрукта?
— Этот?
— Ага…
— А я думал, что вы оба спятили.
— Спятишь… даже пот прошиб.
— А с прежним хорошо было?
— Ох, лучше не вспоминать, сердце не растравлять… Вот был человек! прямо как поступил, так призвал нас всех и сказал: «Товарищи, я назначен к вам начальником, но прошу помнить, что, уважая вас, я не признаю этого слова. Вы не хуже меня знаете, что от вашей работы зависит благосостояние республики, и это сознание для вас должно заменять всякое начальство».
— Выражения-то какие! — подхватил человек в коротеньких брючках: — «Не признаю этого слова!» Вот, брат! Вот это доверие, вот это уважение к личности.
— Да, здорово. И хорошо жилось?
— Ну, что там и говорить… Людьми себя, одним словом, чувствовали, а не поднадзорными, как сейчас, какое-то самоуважение появилось. Бывало, идешь на службу без всякого неприятного чувства, как к себе домой, знаешь, что никто тебя проверять не будет, расписываться не заставят. Сейчас утром бежишь и то и дело часы вынимаешь, как бы не опоздать! А тогда, бывало, идешь спокойно и не думаешь: когда ни приди, никто тебя учитывать не будет. Бывало, раньше двенадцати часов и не приходили. Да и работу возьми: разве мы так работали, как теперь, когда точно каторжные сидим, не разгибая спины? Бывало, кто-нибудь из знакомых зайдет, с ним посидишь-поболтаешь, потом в город пойдешь, как будто по делу службы — все равно тебя никто учитывать не будет.
— Да, таких начальников поискать… Вот этот сейчас прошел, так оторопь какая-то берет, как только увидишь его, а прежний, бывало, что он тут, что его нету, — никто внимания не обращает. Бывало, когда уходят служащие, одеваются в раздевальне, так затолкают его. А он скромный такой, стоит в уголке, дожидается. Так последним и уходит.
— Да, приятный был человек…
— Еще бы не приятный… А возьми бумаги — когда принесешь ему, бывало, на подпись и начнешь объяснять, он только, бывало, скажет: «Вы говорите так, как будто я вам могу в чем-нибудь не доверять». Вот ей-богу! А записку там какую написать попросишь для знакомого. Он только спросит: «Вы ручаетесь за него?» «Еще бы, конечно!» И готово — ничего больше не скажет и подпишет. Сколько народу он от всяких неприятностей избавил, — не перечтешь!
— Да, вот наша беда в том, что у нас хорошие люди почему-то не держатся, сказал посетитель.
— Не держатся… — повторили оба его собеседника. — В чем дело?
— А где он сейчас-то?
— Прежний-то? Под судом. Как приехал Рабкрин, как начал раскапывать оказалось, что служащие за делом проводили только одну треть рабочего времени, что по его запискам какие-то жулики свои дела устраивали и еще там — всего не перечтешь. Мы-то знаем, что он тут ни при чем. Ну, да ведь это в счет принимать не будут. Там сентименты не нужны. Да, такого начальника уж не будет… — сказали оба, вздохнув.
1926
Слабое сердце
В одном из столичных учреждений по лестницам ходили ломовики в тяжелых сапогах, сносили вниз столы, шкапы, пыльные связки бумаг и клали их на воза, чтобы везти в другое помещение.
Между ломовиками совалась старушка в большом платке и из-под рук заглядывала вверх по лестнице, где сновали взад и вперед люди, и шептала про себя:
— Господи батюшка… как в лесу.
— Пусти, старуха, ногу отдавлю. Что тебе надо тут?
— Пособие, батюшка, пришла получать.
— Вниз иди, двадцатый номер.
Старушка пошла вниз. И через некоторое время внизу послышалось:
— Что мотаешься под ногами? Вот шкапом-то ахнем тебе на голову, и дух твой вон.
— Пособие, батюшка…
— Вверх иди, — сказал проходивший с разносной книгой человек в валенках.
— Я уж была там, кормилец.
— На каком этаже? — строго спросил проходивший.
— На четвертом, батюшка.
— Выше иди.
Старушка пошла наверх.
— Это какой этаж, кормилец?
— Третий… Ты опять уж сюда явилась?
— Я только что на низ сходила, милый.
— Ну, сходила и слава богу.
— А теперь вот опять сюда прислали.
— Очень нужна ты тут.
Старушка вошла на четвертый этаж и остановилась отдышаться. На продавленном диванчике, под которым была видна выскочившая пружина и рогожа, сидел какой-то болезненный человек.
— Дожидаешься, батюшка?
— Отдыхаю, — сказал человек.
— Я вот с утра уж пришла. Избегалась наотделку.
— Что надо-то?
— Пособие получать, да никак не найду, где.
— Сейчас устроим… Послушайте, — сказал мужчина, обращаясь к пробегавшему человеку с портфелем, — где бы тут старушке пособие получить?
— Черт его знает. Где-нибудь тут надо искать, — сказал тот, остановившись и с недоумением оглянувшись по сторонам. Потом опять побежал.
— А в двадцатом номере не были? — спросил он, остановившись.
— Ходила уж туда, цифры все шли, шли подряд, а потом на восемнадцатом номере оборвались,
