Узнай себя - Владимир Бибихин

22.1.1984

В 6.30 Н. Ф. был повернут к окну и по–прежнему, уже три дня, тяжело дышал. Температура уже сорок или больше. Пульс слабый, 130. Стал пить с ватки капли Ессентуки 4. Он ловил эту влагу. Как будто приоткрыл глаза. Ни намека ответа на обращения. В девятом часу дыхание стало легким. Казалось, он засыпает. Почти допил бутылку. «Если умрет, то не от жажды». Теперь дышал совсем легко, реже, но очень ровно. Остановился. «Это все», сказала медсестра. Он дышал еще минут пять, все реже. Несколько раз без легких, одним языком, как рыба на берегу, и это могло быть больно; но ни малейшего хрипа, ни судорог, ни икоты. Пульс не прослушивался уже с 8.30. В 8.55 последний раз легко и тихо вздохнул. У него хорошее сердце и вчера давление было 120 на 70, можно было ожидать борьбы между тем, что живо и действует, и тем, уже не может. Ничего подобного. Как будто душа и тело вместе выполнили какое‑то действие. Так засыпают или просыпаются, поднимаются. Человек что‑то сделал, хотя и бессознательно. И как будто бы вода, он ведь три дня страдал от жажды, успокоила и помогла решиться.

7.2.1984

Здесь, теперь. Этого у людей всегда всего меньше. Там, тогда… Они действуют здесь и теперь так, словно там и тогда. «Но тогда и там было важнее, совершилось действительно значительное, я влюбился, был испуган, впервые узнал, пережил страх смерти». Этому не верь. Тогда и там существуют только здесь и теперь. Здесь и теперь, их еще никогда не было. И они как бы выпадают в остаток. Разоблачение подноготной может идти очень далеко, в таинственные глубины, но останавливается после всего на здесь и теперь, очень простых вещах.

27.7.1986

Люди громоздят слишком много всего, разве этого не видно. Посмотрите на город. Не хотят, а городят. Дома растут как желания. И как бы ты ни хотел все разобрать обратно, убеждает и подчиняет эта красота, спрессованная прошлая воля. Кариатида 1903 года, чуть скорбная, пчела на красном цветке, кариатида над клумбой, цветы, небо, нет места для человека, человек в стороне, неуместен: посадив клумбу, вылепив кариатиду, подняв дом, он неуместен.

Индивид совсем непонятен, неоправдан, существует только по игре случая и потому что сам себя поддерживает, опять неясно с какой целью. Его могло бы и не быть, он мог бы и раствориться, и ни Богу ни миру не стало бы хуже.

днем 23.8.1986, 22.9.1986

Щепочка такая тощая, поток такой большой, щепочка такая невесомая, громады так велики, щепочка такая податливая, валуны и бревна и плоты и сорванные с мест деревья такие устремленные. И щепочка молчит. Несущейся рядом в космическом потоке спичинке, тонкой, изящной, в этом молчании чудится согласие с происходящим и призыв к нему. Не щепочка ли своими идеями устроила всё это. И головкой спичинка приподнимается над водой и кричит: не верьте ей! она губит, погубит вас! остановитесь! И гневается на щепочку, и не видит соблазна страшнее образа ее мыслей. И обращается к своему окружению, шкафу и доске. Но дальше, до горизонта и далеко за ним, всё головокружительно несется к водопадам. И ждут огненные вихри, клубы пара, раскаленные сверхплотности. И щепочка и спичинка хотят добра.

Не ссорьтесь. Маленький мир, который вы упрямо храните, сам по себе мало что значит, он только символ вашей веры в то, что есть Другое. Верьте только. По тому, что вы делаете с этой верой, вы узнаете, каково Другое. Смотрите, что вы делаете и как думаете, и увидите многое.

17.4.1987, утро

Почему и называется молитва: смягчаешь, корыстно, для себя ту несоизмеримость, которая между твоим ничтожеством и Его величием. Начинается молитва без слов: с изумления этим расстоянием. От расстояния все слова. И жесткость, крутость, cruauté. Перед ее лицом, конечно, не только молитва.

6.5.1987

Люди конечно устали друг от друга, естественно, хотят перетасовки, «смены системы». Это совершенно бессмысленно. Так больной, которому недоели повязки, хочет сорвать их. Всё это слепые порывы, от которых будет только больнее, страшнее, безнадежнее. Имеет, имело бы смысл только одно: немножко чуда, немножко благодати. Ты другому этого дать не можешь, но тебе дается, и, хотя дать не можешь, а как‑то передать можешь. Люди губят, а ты не столько хватай их за руку, сколько не робей, живи все равно добро и широко.

Ведь главный вред от распоясавшегося зла тот, что оно запугивает, смущает в людях добрые наивные движения.

11.5.1987

Заметь: на духовничество не смотри как на помощь, духовник не советник, а твое признание, что каждый ход твой, шаг твой несовершенен; ты уже не говоришь себе да, нет. В таком доверии есть при первом приближении что‑то приторное, оглушающее, как когда ты доверяешься врачу, врачам. Тело твое в их руках обмякшее, не свое, и когда они тебе его возвращают, ты даже не очень хочешь его брать назад. А., вл. А. показывают, какой может быть эта лечебница. Пожалуйста, отдайся врачам, если хочешь.

17.5.1987

Что в человеке не подведет? от чего в себе ему не придется отмахиваться как от комаров? что с ним от колыбельки в могилку? Его норов, его замах: «А это я сам лучше всех знаю». Где человек такой, стоящий на своих ногах «единственный» (Бахтин), там он только и может завести разговор с Богом, там у него есть что и он знает что отдать. Оттуда он сможет понять, с каким, по–настоящему, размахом сказаны некоторые вещи высоким авторитетом [65]. «Отче наш, иже еси на небесех» — все земные привязанности и обязательства я беру в один пучок и вручаю вольной воле, свободному простору и ветру. «Да святится имя Твое» — Тому одному приписываю весь авторитет и туда только отсылаю, вынув из всего, свое почитание. «Да приидет Царствие Твое» — не признаю за сущим прав и законов кроме одного, который знаю сам с Ним, Родным. «Да будет воля Твоя яко на небеси, и на земли» — править будем мы с Ним, мы, и я тоже, который Его об этом прошу, потому что Он один вровень с моей тоской, моим одиночеством. «Хлеб наш насущный даждь нам днесь» — о какой уж заботе, каких хлопотах в не–Его мире может после сказанного еще идти речь? Прошу, чтобы не когда‑то, а уже сейчас Он подвесил меня к Себе, поддержал и подкрепил и напитал, другой поддержки уже не хочу, таиться не хочу, прозябать не хочу. Держи Ты меня уже сейчас. «И остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим» — руки, которые у нас не когда‑то будут связаны, а сейчас уже связаны, как и ноги, развяжи, цепи разбей, как и мы Тебе, должнику нашему, прощаем Твои кажущиеся долги; за прощение кажущихся прости наши настоящие, поверь, что и мы после этого тоже сами их себе простим, что нам еще труднее чем простить Твои. Но — не наш мир, не наши и наши долги в нем, с Тобой они рассыпаются. «И не введи нас во искушение» — не дай споткнуться, дай парить в том просторе, потому что путаницу не распутаешь, в мире без Тебя все равно не разберешься. «Но избави нас от лукаваго» — раз подняв, так и держи, как бы нас ни тянуло вниз с кем‑то там еще доспорить, расквитаться и выяснить отношения.

30.5.1987

Человек спит и не хочет просыпаться. Потому что ведь ему показывают очень сладкие сны. Если бы животным, собакам или коровам, показывали такие же сладкие сны, они, возможно, не просыпались бы так легко. Эти сны с большим запасом превосходят все жизненные приятности. Радости жизни так или иначе сводятся к возможности видеть сон наяву. Сравни с наркоманией. Или техника. Разве она не сон?

13.6.1987

Черные вороны идут за трепыхающимся голубем и хладнокровно поклевывают его. У людей то же, слабого, расклевывают. Это закон природы, и он неотменим. Всегда будет ревностная свора добирающих, доклевывающих, только ослабни и забейся в тоске.

26.10.1987

Человек, своенравный воротила, чувствующий страшную силу в своей способности обойти все законы, обтечь, подмять под себя, так же с налету готов подмять и Бога, но вдруг осекается, страшная сила распоясавшейся гордыни с разлету спотыкается о неодолимую силу Кроткого и Нищего, Истощившегося, и эти две силы такие разные, что они по–настоящему, в чистом случае, даже не борются между собой, не уничтожают друг друга. От сшибки таких крайностей что‑то когда‑нибудь только и может получиться.

26.10.1987

Русское слово в особом, трудном положении, на краю, оно испытано–перегружено, так продирается сквозь колючки, и при всей нагруженности боевое, тертое. Оно прошло такую аскезу, что на него пойти очень трудно, во всяком случае не с инструментом психоанализа–структурализма.

18.11.1987

Когда Некрасов говорил, что «от ликующих, праздно болтающих, обагряющих руки в крови уведи меня в стан погибающих за великое дело любви», ему виделись странники, правдолюбцы, самоотверженные ходоки в народ, всё было более или менее ясно. С появлением дисциплинированной политической подпольной партии картина замутилась; «бесы» хоть и противостояли тем ликующим, но были не намного заманчивее. Где, скажем, в 1910 были погибающие за великое дело любви? Если взять тогдашних новых просветленных, Булгакова, Бердяева, Флоренского, то они были не погибающие, а процветающие. Уведи меня в стан процветающих? Этого русской душе не нужно, она ищет погибающих. Такими были расстрелянные у Зимнего дворца простые рабочие, молчаливый ищущий народ, немногие чистые сердца, которым была противна и власть, и коварство партий; чудаки, скоморохи, дети. Они остались без голоса — или они всегда без голоса? — и их голосом была только такая поэзия, как например у Марины Цветаевой. Даже если бы поэзия и темное народное сердце нашли друг друга, все равно ведь не получилось бы партии. А все создатели программ, теоретики извелись в трескотне. То есть государственный корабль и в части правительства, и в части оппозиции состоял из гнилого материала и на скале должен был разбиться. Вся правда ушла в бессловесное или в таинственное, и на поверхности правды не осталось так, как хотелось бы Некрасову, — в виде стана.