Узнай себя - Владимир Бибихин

11.2.1987

Давно бы уже пора начаться панике. Но у нас только один путь, надо спрашивать не что делать, а как думать. Когда по–настоящему думаешь, то не знаешь что будет через пять минут. Выдержать это стояние на краю обрыва. А делать? Я могу распланировать за пять минут всю свою жизнь и остальное ее время выполнять этот план.

7.4.1987

Сидишь у раскрытого окна, за которым люди в купальне как на тарелке — праздник ребяческого веселья, голого человека, снова невинного младенца совсем рядом с железным Кремлем, на фоне загадочных красных ворот, образованных двумя перекликающимися через реку зданиями, под тенью, бросаемой Домом на набережной. На крыше его деревенская Изба, застекленные теплицы? Продуманная, самовольная жизнь, угнездившаяся гораздо выше толпы.

13.4.1987

Читаешь у Ксенофонта о диких ослах, страусах и газелях в долине Евфрата и плачешь в голос: где всё это, где божья земля, какая тоскливая пустота, голая воля в душе человека Под окном страшно, хрипло, безобразно кричат подростки; в голосах нет ничего человеческого, так будут кричать одичавшие толпы поедая друг друга. Неотвратимо это. В душах уже одичание разве исправимое? И где те онагры, те страусы, тот странный движущийся мир? Человек говорящий все уничтожил. Ради чего? Только работа мысли оправдание, только настоящее понимание. А сколько человек берутся упрямо думать на тысячу, на миллион?

9.5.1987

Вечный русский поворот: все становится апокалиптическим, грозно–нагнетенным. Что выльется из этой грозы? Да ничего хорошего. Но все равно русский, как всем известно, рвется к действию и перспектива просто думать кажется ему чуть ли не унизительной.

27.5.1987

Они часто работают сверхурочно, «производственная необходимость». Они и их неуверенное начальство одинаково ценят машину и служат машине как богу; другого, высшего ума, который вел бы действительно хозяйство в районе, а не выполнял функции, не видать нигде. Край сирота, который снова прогнал своих варягов и хочет всё сам. Нельзя сказать что каждый не личность; и еще какая. Но важно, что принято за норму. Личность по–настоящему одна: государство; личность этого идола считается заведомо более важной чем любая другая. Не служить идолу никому не дозволено. Этот народ так живет, у него такая вера Да и не веришь — делаешь. Партия орден служителей этой вере, этой истине.

10.6.1987

Мы можем и побежать быстро. Но сидя в том же мешке ногами — едва ли. А никто не собирается из него вылезать. Все говорят об экономике так, словно она сама собой разумеется. Но в России дело обстоит иначе.

13.6.1987

В фильме «Amadeus» мать жены музыканта, полная, строгая, бранит его за скверное поведение. И вдруг преображается в его глазах в царицу ночи, тон ее брани перерастает вдруг в ту арию (а до того Моцарт, дирижируя, смотрит на вызванного им из стены Командора с ужасом и зачарованно, это дух его отца, привороженный им). Весь длинный фильм как бы от Сальери, который уже хотел зарезаться и сидит в доме умалишенных. Моцарт обезьяна и по–дурацки смеется, но гений; Сальери ревнует и ненавидит, но все делает только для его, Моцарта, большей славы, хотя готов и убить. Так мощь Бога легко ломит солому. И священник, чистый и честный, хочет исповедовать Сальери, «неважно, кто он». Не то. Сальери прикоснулся к горячему Богу в Моцарте; и теперь у него для всего посредственного человечества, I absolve all mediocrity, только память о том дурацком смехе. И какие краски, какие танцы, какой талантливый Запад.

14.6.1987

Иосиф Волоцкий приводит в ужас. Та же старая Россия, лишняя забота о телесном и ни намека на духовное упоение. Церемониал, форма, содержание подтянется.

15.6.1987

Кончая жизнь бедным, обойденным, оттесненным, ты вспоминаешь, что с раннего детства робко ходил среди экспансивных излучателей власти, повелевающих сгустков, всегда претендовавших на тебя, твое время, твои силы. От тебя требовали, тебя пристыжали, одергивали. Ты пробовал думать о том, что такое власть, никогда не мог понять и наверное не поймешь. Власть всходит на каком‑то ущербе в человеке. Грустно оттого, что среди молодых плодится все та же власть и тебя, старика, еще свежее и жаднее топчут. Не хочется думать, на чем именно люди свихнулись. На каждом лице написано дело, исполнение — чего? А. рассказывает о вятской деревне, где он был, где Н. М. купил за 600 рублей огромный дом, об одичании жителей, как после чумы или нашествия: никто уже ничего не хочет, нет и грядки с зеленью. Зачем?

4.8.1987

ИФ готовится к конгрессу, окрашенные стены ядовито пахнут, все напоказ и поверхностно, лишь бы припасть нищими губами к чужому богатству. А что за богатство? Запад богат лишь свободой; этого наши не видят, не знают; тянутся к тайне, думая что это склады, когда это только окно. «В Европу прорубить окно», а сама Европа окно.

10.8.1987

Все подобрались к конгрессу по науке, русские умеют мобилизоваться. Взвинченность постовых, поднятых по тревоге, санитаров скорой помощи. Показать желательную маску Европе. Лишь Европа волнует, третьего мира хоть бы и не было.

13.8.1987

Старые скучные философы говорят по ТВ, дряхлые собаки, они теперь набираются долго дерзости чтобы куснуть, вместо этого смелеют только до краткого хриплого и тихого лая и тут же от страха отчаянно виляют хвостом, обороняют нашу культуру, чистую, от грязи западного ТВ, подозрительного и безнравственного. Хоть плачь.

17.8.1987

Голоса мира. Каждый со своим определенным «мнением», словно сумасшедший, у которого ни тени сомнения в своих планах, нет ни минуты тишины, благодатного покоя. Громыхание, оглушающее, пустых железных барабанов, чтобы ошеломить, заставить людей поворачиваться. Особая и вечная порода людей, командиры, которые ненасытимо гонят: невозможно представить достижение, после которого они бы присели, задумались.

22.9.1987

Целый день в городе большое движение черных лакированных машин. Один промчался, ведя такую машину, пустую, в злой страсти, сильный мужчина; какая экология, он разнесет и сожжет всё что попадется ему под ноги, как он может что‑нибудь пожалеть в своем броске.

24.9.1987

Какая у людей готовность двигать тяжелое. Топчут траву, портят одежду; надрываются, т. е. всё гори, но то бревно перенеси, подвинь. Не от этой ли страсти к передвижению масс вещества все наши стройки, запруживания рек. Поскорее переменить лицо земли. — Обычное загнанное состояние, хореическое, холерическое, на коротком замыкании между последней целью и теперешним действием. Нет покоя, размаха; почти нет оглядки на природу. Неужели весь работающий народ в таком провале? Здесь, а не в «эстетике», разум художественных ремесел: там ум не спит, в нем живет мысль о мире, земле, небе, жизни. Ужас стандартизованного массового производства: оно прямо заставляет не думать о целом.

27–28. 9.1987

Человеческая среда становится постепенно в такой же мере нежилой как и природная.

5.1.1987

Читаешь Вергилия, упиваешься незагроможденной пустотой того мира. Какие гулкие просторы. Как одежда, мир должен быть вольный, плавный. Для чего? Современный утилитарист давно бы заставил тот простор тысячью вещей и инструментов. Там — нет, неизрасходованный простор входит в ценности жизни.

18.11.1987

У людей жажда успокоительного устройства, они так умеют благоговейно притихнуть, так любят. Церковь для того чтобы пестовать эту благоговейную натуру? Но тогда признай: она природный институт, и ничего больше от нее не жди. Ты невольно бунтуешь и даже рад, что на улицах бездомный, молодой, неверующий народ.

4.12.1987

Удивительная черта нашего времени: словно каждая жилочка тела страны перерезана, и если всей силой она вознамерится подмести себе улицу или спасти несколько тонн картошки на складе (в этом году, похоже, вся картошка погибла), то все равно не сможет. Грозный паралич, который проявляется и в совершенно явном расхождении между указанием и исполнением. Указывают виноватых: огромное количество властей. То есть уберите только эти власти от нашей шеи, и мы всё наладим. Не знаю. Дышит со страшным трудом и хрипом какое‑то другое, беспамятное существо; душит обморок неведомый, подлунный. От земных верхов идет только простая глушь.

13.1.1988

Длинная хроника похорон Ленина. Общее сиротство, мужчины того сорта, о котором Аверинцев сказал что они совершенно никому не нужны; нет дам, женского, только «товарищи». Народ сирота, и ясно, что над ним нависает гроза. Потерянная масса, терпеливо и преданно высматривающая что‑то. — Новый идеолог того, как жить и как думать, в «Новом мире». Воду он еще больше мутит, и ясен только осадок, все тот же: страх, робость, непокой, готовность сорваться с места и куда‑то бежать. В стране живо только одно: боевой навык ринуться, напасть, вырвать, замереть. Но нужной пищи, среды ему стало мало. Через день постановления о «рабочей силе», об «использовании водных ресурсов». Обреченность в лексике. Та заботливая напряженность, дотошная требовательность без капли юмора, без крупицы широты, которая не может не кончиться срывом, отчаянием, запоем, прямо ведет к нему. Боюсь, каждое такое постановление не меньше беда чем разброд народа, высыхание и загрязнение воды. — Нет вкуса к простой правде. Действует знаменитое «чем хуже, тем лучше», которым страна заразилась давно. Теперь в форме: всё погибнет, всё бесполезно, так почему бы и мне не действовать. Снова сила, догоняние, крутость. Что одно только нужно стране: дыхание, покой, забота о живом, еще больше о духовном. Так больной и умирающий продолжает тихонько заботиться о высшем, не отчаиваясь, не надеясь; так раненая волчица кормит волчат. Там как хотят, а ты молись об образумлении, об облегчающем вздохе, о простодушии, терпении, труде.