Осада, или Шахматы со смертью - Артуро Перес-Реверте

— Порядочной девушке, чтобы жить достойно, совершенно незачем грамоте знать или счет, — замечает он, сделав еще несколько шагов в раздумьях. — Довольно с нее, если умеет иголку в руках держать да обед сготовить.

— Это еще не все, отец… Образование…

— Какого тебе еще образования? Того, чему тебя научила мать, то, что узнаешь и подхватишь у своих господ, за глаза хватит, когда замуж выйдешь и заживешь своим домом.

Заливистый смех Мари-Пас серебрист и нежен. От него веет какой-то детской свежестью. Перед Мохаррой — сущее дитя, каким он дочь уже и не помнит.

— Замуж? Да ну что вы, отец!.. Я и не думаю об этом… — говорит она разом и чуть обиженно, и горделиво, и по-детски — опять же — наивно. — Да и кто за меня посватается?.. Их, мужчин, не поймешь. Вот хозяйка моя, донья Лолита, уж казалось бы, всем взяла, а вот поди ж ты — до сих пор все одна… А уж она-то такая хоть изящная, а не вертихвостка… Она такая… серьезная… не знаю, как сказать… настоящая сеньора.

Слова дочери и ее смех бередят солевару душу. На потом ничего откладывать не надо, твердит он про себя, внезапно почувствовав какую-то смутную тоску. Смотрит на Мари-Пас, не зная — отругать ее или поцеловать, и в результате не делает ни того ни другого. Только бросает на землю окурок и снова перекладывает с левого плеча на правое тяжелое ружье.

— Ну давай, доедай пончик, да пойдем.

Рохелио Тисон, опершись о парапет южной стены неподалеку от здания Королевской тюрьмы, смотрит в море. Слева от него, за Пуэрта-де-Тьерра тянется к материку, к Чиклане и Исла-де-Леону длинная полоса перешейка, сегодня расплывающаяся в желтоватой дымке. Справа небо ясно и воздух чист, хотя, кажется, на линию горизонта вновь наплывает темная полоска. В той стороне белое пространство Кадиса располагается уступами — громада строящегося собора, сторожевые вышки над крышами, монастырь капуцинов, приземистые, приплюснутые домики квартала Винья и, наконец, охристое пятнышко замка Сан-Себастьян с его маяком, глубоко выдвинутым в бухту.

— Рыбки не угодно ли, сеньор комиссар? Горбыля свеженького?

Рядом с Тисоном, крепостной стеной отделенные от бьющего внизу моря, стоят, как всегда, полдесятка личностей, что зарабатывают себе на жизнь удочкой и крючком, разнося улов по харчевням и постоялым дворам. Один из рыбаков — цыганистый малый из Бокете, давний осведомитель комиссара, хоть и был в числе тех, кто три года назад, во время возмущения, волок по улицам генерала Солано, — только что услужливо подсунулся с ведром, где еще зевают и бьют хвостом три порядочного размера рыбины.

— С большим удовольствием вам ее преподнесу, дон Рохелио. И мигом домой доставлю, если скажете.

— Сгинь, Карамильо. Не засти.

Рыбак послушно удаляется, слегка прихрамывая. Похоже, или, по крайней мере, наружно, он не держит зла на комиссара, по вине которого не то семь, не то восемь лет назад одна нога стала у него на полдюйма короче другой. Во всяком случае Тисону сегодня не до рыбы, не до мяса и не до разговоров со всякой шушерой. Чуть больше часу прошло с тех пор, как он имел разговор с губернатором Вильявисенсио и начальником полиции Гарсией Пико. А ведь как хорошо начинался день. Пролистав либеральную «Консисо» и консервативную «Сенсор Хенераль», чтобы понять, чем дышат сегодня ахейцы и троянцы, выпив в «Коррео» свою обычную чашечку кофе, побрившись у цирюльника на улице Комедиа и ни гроша, по своему обыкновению, не заплатив ни там, ни здесь, комиссар совершил плодотворный обход своих угодий и пастбищ. Растянув губы в самой что ни на есть лучезарной улыбке, которая, впрочем, больше пристала бы пробудившейся спозаранку акуле, он посетил два-три заведения, чьим хозяевам по причине кое-каких грешков у них на совести и, стало быть, необходимости поддерживать добрые отношения с властями предержащими помог, не встретив большого сопротивления, облегчить карманы. Очень и очень недурно получить, так вот, за здорово живешь, тридцать песо в одно утро: сотня реалов от торговца скобяным товаром с улицы Пелота, который просил, чтобы его прислуге, вдовой эмигрантке, не выправившей нужные бумаги, разрешили проживать и работать — и оказывать ему, как подтвердили злоязычные соседи, еще кое-какие услуги, — и еще пятьсот — от ювелира с улицы Новена, уличенного в злостной скупке краденого и потому поставленного перед выбором ясным и простым: положить означенную сумму непосредственно в карман комиссару, в случае же отказа рассмотреть дальнейшую, совсем уж неприятную альтернативу, то есть либо уплатить 9000 реалов штрафа, либо на шесть лет сесть в Сеутскую каторжную тюрьму.

Но потом нависли тучи. Хватило двадцати минут в кабинете военного губернатора Кадиса, чтобы, как говорится, скисло молоко в грудях. Комиссар явился к нему вместе с Гарсией Пико доложить о деле, которое из вполне понятной осторожности ни он, ни главноуправляющий не могли доверить бумаге. Не те времена, чтобы рисковать, а чтоб ошибаться — и подавно.

— Пока еще ничего не можем утверждать наверное, — объяснял Тисон, беспокойно поерзывая в кресле перед внушительным губернаторским столом. — Впрочем, шпионаж — дело доказанное, сомнений не вызывает. Но для всего другого нам нужно еще время.

Генерал-лейтенант Хуан Мария де Вильявисенсио, прямо как на молитве во храме божьем сведя кончики пальцев, слушал комиссара. Золотые очки свисали на шнурке, продернутом в петлицу мундира, величественная седовласая голова склонилась так, что брыла закрыли черный форменный галстук Наконец он разомкнул уста.

— Если шпионаж доказан, — сказал он суховато, — надлежит передать виновного в ведение военных властей.

Тисон со всей почтительностью осторожно отвечал, что дело несколько сложнее. Уличенных или подозреваемых в шпионаже в Кадисе немало. Одним больше, одним меньше роли не играет. Однако есть веские основания предполагать, что злоумышленник причастен также и к гибели девушек. Это уже нечто иное.

— Вы уверены?

Комиссар замешкался с ответом едва заметно:

— Вероятность этого очень велика.

— А что мешает получить признание и по этому вопросу? Чего ждете?

— Мы как раз этим и заняты. — Волчьей усмешкой комиссар позволил себе обозначить сдержанное удовлетворение. — Однако новейшие политические веяния накладывают на нас известные ограничения…

С этими словами он полуобернулся к Гарсии Пико, ожидая, должно быть, поддержки с его стороны, однако усмешка его попала в пустоту. Главноуправляющий сидел с непроницаемым лицом и плотно сжатыми губами, явно не намереваясь принимать участие в разговоре и всем видом своим показывая, что его дело — сторона. Причем — не та, на какой комиссар. По виду его было ясно: у него имеются очень серьезные сомнения в том, что политические веяния или что бы то ни было еще могло ограничить Тисона.

— Вы говорите, есть основания считать, что задержанный совершил те злодеяния? — спросил Вильявисенсио.

— Есть, и довольно веские, — отвечал комиссар. — Но некоторые вопросы еще требуется прояснить…

Губернатор устремил на него опасливый взгляд. Взгляд старого пса. Спаниеля, подумал Тисон и внутренне усмехнулся собственной злости.

— Он признался в чем-нибудь?

Комиссар снова усмехнулся своей волчьей усмешкой. На этот раз — уклончиво.

— Да… кое в чем… Но так… по малости.

— Достаточно, чтобы передать его судье?

Чувствуя на себе тревожный взгляд Гарсии Пико, Тисон после осторожной паузы неопределенно развел руками. Покамест нет, ваше превосходительство. Еще бы денька два. Или чуть побольше. Потом он откинулся на спинку стула, ибо до сей поры сидел на самом краешке. Ему стало жарко, и он похвалил себя, что снял редингот перед тем, как войти.

— Надеюсь, вы знаете, что делаете. Это — в ваших интересах.

Повисло молчание. Ледяной холодности губернатора — не помеха жарко натопленный кабинет. Можно подумать, что за долгие годы, проведенные в море, губернатор до костей промерз на всю жизнь. В камине под огромным полотном, изображавшим морское сражение, исход которого пока неясен, бушует непомерно сильный огонь, отчего жара в кабинете стоит адова, однако и следа испарины нет на лбу Вильявисенсио, чересчур даже вольготно сидящего в своем тяжелом плотном мундире, богато расшитом золотом по обшлагам, откуда выглядывают бледные тонкие кисти. Часовщику бы такие в самый раз, думает Тисон. На пальце левой руки, оставленный из щегольства или с намеренным вызовом, присущим людям этой породы и положения, сверкает изумруд, подаренный Наполеоном в Бресте. По кратком размышлении полицейский отклоняет идею достать платок и утереть пот со лба. Оба собеседника могут истолковать это превратно.

— Во всяком случае, нам нужно что-то предложить общественному мнению. И это у нас есть — разоблаченный и признавшийся шпион… Наконец-то. Все можно будет развернуть в потребную нам сторону. Я знаю кое-кого из газетной братии.